В отличие от папского двора в Кремле точно знали, кто поселился в Самборе. Маржере, охранявший тронный зал, слышал, как в присутствии думы зачитывалось письмо из Кракова посла Григория Волконского. Через тайных осведомителей-поляков тот получил точный словесный портрет нового самозванца:
«Димитрий возрастом не мал, рожеем смугол, нос немного покляп, брови черны, не малы, нависли, глаза невелики, волосы на голове курчевавы, ото лба вверх возглаживает, ус черен, а бороду стрижет, на щеке бородавка с волосы, по-польски и по-латыни говорить умеет».
Подьячего Посольского приказа громогласно прервал Татищев:
— Тут и гадать нечего — Мишка Молчанов. Он, вор, точно он! Верный слуга самозванца!
— Кто-то ему помогал непременно, — заметил Василий Голицын. — Иначе как он из царской конюшни трех коней увел?
— Знамо дело, вор!
Маржере, стоя как изваяние у створчатых дверей, тем временем размышлял:
«Если это действительно лишь слуга Димитрия, не могла жена Мнишека спутать его с женихом своей дочери. Ведь она наверняка запомнила будущего зятя».
Он хорошо помнил лукавую рожу приближенного Димитрия. Тот благороден, статен, а этот — суетлив, глаза бегают, всегда от него дурно пахло чесноком.
«Нет, пани Мнишек никак не могла бы поверить чужому человеку. Значит, он приехал с чьей-то рекомендацией. Постой-ка, не потому ли воевода и его дочка были в хорошем настроении, когда мы с Татищевым пришли требовать подарки Димитрия? Не сам ли воевода дал рекомендательное письмо Молчанову? Ведь тот вполне мог соврать, что уберег царя и хочет тайно переправить его в Польшу?»
Кажется, мысли Шуйского шли по тому же пути. Он неожиданно крикнул:
— Мнишека с Маринкой и весь их двор немедля отослать подальше от Москвы. В Ярославль. И охраны не жалеть. Сколько у них челяди?
— Почитай, больше трехсот, — ответил подьячий.
— Значит, послать триста стрельцов, а к ним приставов ненадежнее. И остальных полячишек разослать по городам с охраной.
— И послов?
— Послы пусть сидят здесь, в своем подворье, пока Волконский ответ короля о перемирии не привезет.
— Тут Волконский еще пишет… — робко заметил подьячий.
— Чего?
— На Украйне, у казаков, появились письма царя Димитрия Ивановича, сообщает, что жив и зовет на Москву!
— Царь-то не настоящий.
— Царь не настоящий, но печать, как сказали послу, подлинная, красная.
Татищев заскрипел зубами и что было силы ударил посохом об пол:
— Это все его проделки, Мишкины! То-то мы печать никак не дождемся, думали, в приказе Дворцовом пропала, а она вона где! То-то я еще удивился: челядь вся давно разбежалась, а он все по покоям шнырял. Значит, он печать и спер.
— Что же, его и не обыскивали? — спросил государь.
— Обыскивали. Да такой ловкач, наверняка успел куда-нибудь запрятать, а потом, как бежал, ее и прихватил.
— И где самозванец сбор назначил? — обратился Василий Иванович к подьячему.
— В Путивле.
— Понятно дело. Ведь расстрига в благодарность за помощь всех путивльских на десять лет освободил от всех налогов и податей.
— И воевода там больно ненадежный! — подал голос Воротынский. — Гришка Шаховской. Его отец — Петька один из первых князей к самозванцу перебег, за что и сидел в его ближней думе в Путивле. Сын, видать, недалеко от батюшки ушел! А ты, милостивый государь наш, его в опалу туда сослал!
— Бросили щуку в реку! — тоненько захихикал Мстиславский.
— Что же делать? — растерянно спросил Шуйский. — Патриарх, скажи свое слово.
На патриаршем троне сидел митрополит Казанский Гермоген, только что единодушно избранный первым лицом Православной Церкви Священным собором. Был Гермоген ровесником Ивана Грозного: в год его избрания ему исполнилось семьдесят пять. Будучи, как говорили знавшие его священники, «словечен и хитроречив, но не сладкогласен, а нравом груб и прекрут в словесах и воззрениях», Гермоген прославился не только ожесточенной борьбой за души язычников, но и тем, что его прямоты побаивались русские цари. Во всяком случае, Борис Годунов, созывая Земский собор для избрания его царем, Гермогена пригласить «забыл». Гермоген был единственным из митрополитов, кто открыто осудил брак Димитрия с католичкой.
Сейчас, пронзительно глядя на бояр так, что те начали смущенно отводить глаза и даже креститься, Гермоген резким пронзительным голосом произнес:
— Раньше надо было думать, что делать. Коли послушались бы меня и, объединившись, не допустили католичку к престолу, не было бы сейчас этой смуты.
Он презрительно глянул на Шуйского, которого явно недолюбливал за его двоедушие и корысть, однако поддерживал, как законного правителя.
Прямо отвечая на заданный Шуйским вопрос, Гермоген сказал:
— Уже писаны мною и разосланы грамоты по всем церквам, чтоб знакомили верующих, что на престоле был истинно расстрига и злодей, продавший душу дьяволу. Говорится также о погребении в Архангельском соборе великомученика царевича Димитрия Ивановича. Но словесы живые лучше писаных. Потому считаю, что настала пора Нагим публично искупить свой грех, что приняли на себя, признав самозванца истинным царевичем. Пусть один из братьев, а лучше если с инокиней Марфой, отправится туда, на юг, и расскажет людям о своем великом прегрешении. И пора снова открыть всем страждущим доступ к погребальнице царевича: пусть слава о чудесах исцеления, им творимых, разойдется по всея Руси.
Он помолчал и, видимо вспомнив боевой опыт своей юности, вновь обратился к Шуйскому:
— А тебе, государь, мой совет — не распускай войско, что собрал самозванец для войны с турками. Оно тебе еще понадобится.
И немного спустя почал и мятеж быта в северских градех и у в украинских, и стали говорите, что жив царь Дмитрей, утек, что был Рострига, не убили его. И с тех мест стали многие называтца воры царевичем Дмитреем за грехи наши всех православных християн. И назывался некоторый детина именем Ильюшка, послужилец Елагиных детей боярских, нижгородец, а назвался Петр-царевич, сын царя Федора Ивановича, а жил в Путивле и многие крови пролил бояр, и дворян, и детей боярских лутчих, и всяких людей побил без числа.
Пискарвеский летописец
Уже в июле 1606 года Москва превратилась в военный лагерь. После очередного волнения на посадах, кончившегося взрывом главного порохового погреба, Шуйский приказал поднять все мосты, ведущие в Кремль, и выкатить на крепостные стены пушки.
Государь становился все более подозрительным. Разослав по городам всех вельмож, которые, по его мнению, мутили москвичей, Шуйский вспомнил о злополучном Симеоне Бекбулатовиче. При самозванце Симеон был пострижен в монахи и жил в Кирилло-Белозерском монастыре под именем Стефана. Теперь по приказу Шуйского слепого, дряхлого старца Стефана отправили еще дальше — на Соловки.
