— Что так? И знатен вельми, и умом не обижен.
— Умен-то умен, да недогадлив. Глупость за глупостью делает, — досадливо сказал дьяк. — Я, конечно, не советчик ему, но поглядел — с поляками поссорился, чужеземцев со двора гонит. Самых отъявленных недругов своих воеводами на границу с Москвой прогнал, они же первые ему и изменят. На престол сел без Земского собора, не понимает, что власть Москвы ничто без поддержки всех городов. Стоит им откачнуться — и Москве не бывать! Попомни мои слова!
В этот момент пристав, видя, что всадник проскакал мимо, вновь повернулся к старым знакомым.
Опытный дипломат, не меняя голоса, переключился на другую тему:
— И мой тебе совет, князюшка: служи верно государю нашему, и он тебя вниманием не оставит.
Пожарский тепло взглянул на осунувшееся от переживаний лицо дьяка, потрепал по плечу:
— Держись! Надеюсь, что скоро вернешься в свой московский дом.
Власьев усмехнулся:
— Мой дом — теперь не мой.
— В казну взяли?
— Мой дом удостоен высокой чести: в нем царица будет жить.
— Царица?
— Марина со своим отцом и братьями. Под крепкой стражей, конечно. Думал ли я, что мой скромный терем под царские хоромы пойдет? — Он досадливо покачал головой и повторил: — Смутное время, ох смутное…
Долго еще ехал князь, не торопя коня и низко опустив голову. Он вспоминал Земский собор, когда люди со всей Русской земли умоляли Бориса надеть шапку Мономаха. Ликование в войсках, когда будущий царь закатывал пиры сразу на десять тысяч человек. Его венчание на царство, когда он давал обет Богу, что поделится последней рубахой с нуждающимися. И вдруг страшный голод, калики, голосящие на площадях, что Бог проклял Бориса за злодейское убийство царевича Димитрия и что проклятие это ляжет на головы его детей.
«Неужели прав дьяк и Россию снова ждут грозные испытания? — размышлял Пожарский. — Коли так, то слава Богу, что представитель рода Рюриковичей, не раз спасавшего Россию, снова на троне. Пусть Шуйский слаб, но он — Рюрикович. И Пожарский — тоже Рюрикович. Значит, он должен, если нужно, жизнь отдать за государя Шуйского!»
Укрепившись духом от принятого решения, князь пришпорил коня.
…Венчание Шуйского никак не напоминало тот пышный праздник, который устроил год назад по случаю своей коронации Димитрий. Скупой Василий пожадничал даже в день своего долгожданного торжества. Не было ни ковровых дорожек, ни пышных нарядов челяди. Не было в этот день и полагающегося, по обычаю, народного гуляния с дармовой выпивкой и закуской. «Пожалел „шубник“ четыреста рублев, — недовольно гундосили мужики у кабаков, — а ведь обещал нам, когда поляков резали. Ну, да мы ему еще припомним!» Не было и пышного царского пира, лишь обычная трапеза с ближними боярами.
Митрополит Новгородский Исидор и митрополит Крутицкий Пафнутий, венчавшие Шуйского на царство, после свершения обряда подводили знатных людей к крестному целованию в знак верности государю и заставляли расписываться в записи, сделанной от его имени. Князь Никита Хованский попросил свояка расписаться за него, поскольку за прошедшие пять лет знаний в грамоте не прибавил.
— Что в записи сказано? Прочти, — попросил он Дмитрия.
Тот скороговоркой прочитал:
— «Божиею милостию мы, великий государь царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, щедротами и человеколюбием славимого Бога и за молением всего освященного собора и по челобитью и прошению всего православного християнства, есми на отчине прародителей наших, на Российском государстве царем и великим князем, его же дарова Бог прародителю нашему Рюрику, иже бе от римского кесаря. И потом многими леты и до прародителя нашего великого князя Александра Ярославича Невского на сем Российском царстве бытие прародители мои…»
Хованский даже не возмутился, а скорее восхитился:
— Что за умелец, помилуй Бог! Прямо-таки апостол Петр. Тот трижды отрекался от Учителя, еще не запел петух, а этот уже трижды соврал, еще не сев на царство.
— Почему трижды?
— Священный собор еще не собирался, патриарха не выбрали, а уже «моление» было. Это раз. «Прошение всего христианства» тоже придумал. Кроме Москвы, еще ни один город его царем не называл. Это два. И зачем врать, будто его прародитель — Александр Невский, когда всем известно, что род князей суздальских — от его младшего брата Андрея?
— Рюрик создал Российское царство, — негромко, но внушительно произнес Пожарский, — значит, Рюриковичам его и укреплять. Шуйский — самый знатный из нас, значит, мы — его опора.
— Э, ты, святая душа! — ухмыльнулся Хованский. — Ин ладно, ставь свою подпись, а я крестик начертаю. Как тут сказано?
— «Целую сей святый и животворящий крест Господень на то, что мне, государю своему, царю и великому князю Василью Ивановичу всеа Русии, служити и прямости и добра хотети во всем вправду безо всякие хитрости, потому как в сей записи писано и до своего живота по сему крестному целованию».
— Безо всякие хитрости, — повторил Хованский и с сомнением оглядел окружающих его бояр и дворян. — Ну и рожи. Помяни мое слово, князь, и петух не прокукарекает, как многие из них трижды изменят государю. Нельзя на вранье и хитрости Русью долго управлять!
Через день Москва встречала у Сретенских ворот гроб с мощами Димитрия Угличского. Еще накануне на площадях зачитывали грамоту Филарета о том, что, когда гроб извлекался из склепа и открыли, «неизреченное благоухание» наполнило церковь. Мощи были целы, на голове остались нетронутыми рыжеватые волосы, на шее — ожерелье, низанное жемчугом. Тело было покрыто саваном, поверх которого лежал кафтан камчатный на беличьих хребтах с нашивкою из серебра пополам с золотом. В руке младенца нашли горсть орехов, также не тронутых временем. Говорили, что в момент убийства дитя играло с орешками, и орешки эти были облиты кровью, поэтому их и положили с ним в гроб. Филарет сообщал также, у что у гроба, выставленного в соборе, произошли чудесные исцеления.
Однако благая весть была воспринята москвичами по-разному. Кое-кто свято поверил, однако большая часть, продолжавшая верить в чудесное спасение царевича, встретила процессию враждебно. Когда Шуйский, сопровождаемый инокиней Марфой, выбрался из колымаги, чтобы собственноручно нести гроб к Архангельскому собору, в толпе раздалось улюлюканье и в царя полетели камни. Стольники, в том числе и Пожарский, бросились навстречу толпе и начали своими конями теснить напиравших на процессию людей. Увидев остро отточенные сабли, сверкавшие над их головами, простолюдины попятились, а затем стали разбегаться. После того как подоспели гвардейцы Маржере и стрельцы, порядок был восстановлен, но благолепие нарушено.
