появление в этом Богом забытом месте ему памятник поставить надо. И вид у него почти идеальный, подумаешь, ботинки слегка испачкал… Видел бы он нас вчера!
Как хорошо, что он нас вчера не видел!
Год 1905. Продолжение
На следующий день пани Наталья слегла. Палевич не удивился, когда хозяйка дома не спустилась к завтраку, более того, он обрадовался, ибо вчерашний инцидент давил на сердце. Аполлон Бенедиктович не знал, как себя вести: то ли сделать вид, будто бы ничего и не происходило, то ли, наоборот, вести себя, как и полагается жениху.
Да какой из него жених! Разве молодая красивая девушка может обрести счастье в браке с таким, как он? Должно быть, пани Наталья одумалась и теперь скрывается в собственной комнате, стыдясь вчерашней вспышки.
Палевич заволновался ближе к вечеру — весь день Наталья провела у себя в комнате, что было не характерно для нее. Когда волнение достигло пика, Аполлон Бенедиктович, собрав поднос с ужином, поднялся наверх. Стучать пришлось долго — Наталья не отзывалась. Наконец из-за двери раздалось слабое:
— Войдите.
Палевич вошел, и слова, которые он обдумывал весь день, взвешивал и подбирал, умерли, так и не достигнув ушей той, которой предназначались. Сегодня хозяйке серого дома было не до чужих речей.
— Простите, я не важно себя чувствую.
Аполлон Бенедиктович, водрузив поднос с едой на стол, подошел ближе.
— Я некрасивая, да? Почему вы молчите?
Потому, что не знает, что сказать.
— Я знаю, что выгляжу ужасно, когда болею. — Девушка попыталась руками пригладить волосы. — Я… Я обязательно поправлюсь, вот увидите, завтра будет все хорошо.
— Конечно. — Аполлон Бенедиктович присел рядом с кроватью. — Вы поправитесь и будете самой красивой из всех девушке, которых мне когда-либо доводилось видеть.
— Правда?
— Истинная. — Он, ужасаясь собственной смелости, взял ее руку. Горячая. Точно уголек под кожу спрятали. А на лбу бисеринки пота. Нос заострился, глаза запали, стали больше, темнее, уже не серые, а неестественно-лиловые, почти черные, и дышит тяжело. Именно это тяжелое, хриплое дыхание больше всего испугало Аполлона Бенедиктовича. Только бы не пневмония, в таком состоянии она не переживет пневмонию.
— Почему вы не позвали раньше? Почему Мария ничего не сказала?
Марию порекомендовал Федор, когда остальные слуги разбежались, и была она женщиной ответственной и деловитой, одна умудрялась работать и за кухарку, и за горничных. Днем Мария сказала, будто бы панночка спит, а Наталья болела, лежала беспомощная в полном одиночестве!
— Мне стыдно. Я не люблю болеть. И Марию не ругайте, пожалуйста, это я попросила ее ничего не говорить.
— Я немедля еду за доктором.
— Нет!
— Вам нужен доктор и тогда вы поправитесь.
— Мне уже лучше. — Она поспешно села. — Я уже почти поправилась. Завтра совсем хорошо станет. Только вы не уходите, пожалуйста!
И Палевич не ушел. А на следующий день пани Наталье стало хуже, жар усилился, а сухой кашель отбирал у бедняжки последние силы. Доктор, которого Аполлон Бенедиктович привез из соседнего местечка[1] — пан Охимчик куда-то запропастился, и даже панна Тереза не знала, куда он подевался и когда вернется — прописал порошки и обтирания, хотя предупредил, что дело более чем серьезно. Это Палевич и сам видел, но когда доктор предложил привести священника для последнего причастия, Аполлон Бенедиктович с трудом сдержался, чтобы не наорать на врача. Да как ему в голову мысль пришла о том, что Наталия может умереть?!
А ей час от часу становилось все хуже и хуже. Священника привез Федор, сам, без приказу, и Аполлон Бенедиктович, сидя перед запертой дверью, за которой свершалось одно из великих таинств, тихо ненавидел Федора за эту его инициативу. Священник связывал госпожу Камушевскую со смертью, а ей нельзя было умереть. Ну никак нельзя, без нее жизнь теряла смысл, а еще Палевич поклялся: если она выживет, чудом ли, врачебным ли умением, не суть важно, но, если выживет, то он ее не отпустит, ни за что и никогда. И плевать на людей, на разницу в возрасте, на разницу в положении. Плевать на все, пусть только выживет.
Дверь приоткрылась, и отец Амвросий тихим торжественным голосом позвал:
— Аполлон Бенедиктович, войдите, пожалуйста.
Первая мысль: она умерла, но Палевич затолкал ее поглубже. Не умерла и не умрет, пока он здесь. Наталью нельзя было назвать бледной — ее кожа приобрела тот неприятный серо-желтый оттенок, указывающий на тяжелую болезнь, а глубоко запавшие глаза не блестели. Аполлон Бенедиктович даже не был уверен видит она его или нет. Отец Амвросий жестом указал на стул, стоящий у ложа больной. Палевич послушно сел.
— Добрый вечер. — Ее голос походил на шелест листьев, потревоженных ветром.
— Добрый вечер, пани Наталья.
— Мне очень жаль, что я доставляю вам неудобства. Но скоро это закончится, я хотела сказать, что вы… Вы свободны от своего предложения. Мне не нужно было заставлять вас. Это было неприлично.
— Пани Наталья, да что вы такое выдумали! Вы — самая красивая, умная, очаровательная, образованная девушка, которую мне когда-либо приходилось встречать!
Она улыбнулась, и щеки загорелись болезненно-алым румянцем смущенья.
— Спасибо. Мне еще никто не говорил столько хорошего. Но не надо врать, я же понимаю, я все хорошо понимаю. Я хотела невозможного, хотела быть счастливой. С вами я бы стала счастливой, с вами я чувствовала себя… защищенной.
— Наталья.
— Не перебивайте. Мне тяжело дышать, а столько всего еще нужно сказать. Позаботьтесь о Николя. Ему нежна поддержка, скажите, что я верю в его невиновность.
— Обязательно.
— Меня пусть похоронят в семейном склепе, рядом с Олегом. Это будет справедливо.
— Вы не умрете! Вы выздоровеете, сегодня же вам станет легче, а завтра вы спуститесь в низ, снова будем обедать в зале и разговаривать об искусстве, моде… Черт побери, будем говорить обо всем, о чем вам захочется. А, когда эта история закончится, я увезу вас в Вену. Нет, сначала в Варшаву, а потом в Вену. И Париж. Никогда не доводилось бывать в Париже, говорят, там очень красиво.
— Вы такой добрый. — По бледным щекам прокатились две слезинки. — Я очень хочу в Париж. И в Вену, я хочу уехать, я всю жизнь здесь сидела, но он не позволит.
— Кто?
— Оборотень. Это он забирает мою жизнь, я чувствую, как он высасывает силы, точно пиявка. Он хочет, чтобы я умерла, и я умру.
Господи, она уже все решила, Аполлон Бенедиктович по глазам видел — Наталья Камушевская твердо вознамерилась умереть, и это ее желание вкупе со страхом питали болезнь. Палевич, повинуясь порыву, сжал обе
