— До каких же пор, товарищ майор?! — шутливо воскликнул Спасов. — Слава богу, за три года землицы перепахал столько, сколько и совхоз «Гигант» не вспахивал. Неужели и здесь, на берлинском асфальте, руки мозолить?
— А где командир роты?
— Там, — кивнул в глубь леса Спасов, — в этой, как ее, ро… ротонде.
За деревьями белели колонны небольшого куполообразного здания, и оттуда, услышав голоса разговаривающих, подошел Пономарев.
— Товарищ майор, так это правда насчет рейхстага? Взяли?
— Правда… И Москва уже передала.
— Значит, тогда и главного нечистого схватили?
— О нем пока ничего не сообщают… А вот Муссолини казнен. Сами итальянцы-партизаны с ним разделались.
— Вот и полетела их ось в тар-та-ра-ры! Одни шпеньки остались…
— Карта у тебя есть, Пономарев? — спросил Алексей.
Пономарев расстегнул полевую сумку, вынул и расправил на парапете ломкий лист. Присветили фонариком. Между двумя голубевшими озерцами — зеленая краска лесопарка, багровая вздувшаяся жила автострады.
— Вот здесь стоим, — ткнул пальцем Пономарев в середину зеленого массива, который дальше вклинивался в кварталы предместья.
— Слева от тебя Литвинов?
— Он и две самоходки стоят на стыке.
— Связь?
— Да мы же плечом к плечу.
— Боевое охранение от тебя?
— И от меня и от него.
— Сигналы?
— Как и сказано, ракетами.
Пономарев сложил карту и не выдержал, изумился:
— А ведь последняя, товарищ майор!.. Аж не верится…
Алексей пошел дальше, углубляясь в лесопарк. На пути оказался высохший ров или канал, который когда-то, очевидно, соединял озера. Здесь, тоже не утруждая себя окапыванием, обосновался один взвод. Проходя вдоль рва, Алексей увидел у мостика Солодовникова. Он прислонился к перилам и смотрел в сторону полыхавшего за лесом зарева. У ног лежал фаустпатрон — после совещания парторгов прихватил с собой с пляжа.
— Неужели освоил, Павел?
— Штука не больно хитрая. Да теперь вроде уже и ни к чему.
— Впереди тебя кто?
— Есть двое… А что ж вы связного не взяли, товарищ майор? Там второй мостик, и за ним надо поосторожней, какой-то стервец нет-нет да хлестнет очередью… Опоражнивает напоследок диск, что ли?
Но Алексей все же намеревался проверить боевое охранение и пошел теперь обочиной вновь появившегося асфальта, от сосны к сосне, иногда останавливался, прислушивался. Того слитного орудийного гула, что доносился днем, уже не стало. Порой наступали минуты полного затишья, а потом оно прерывалось выстрелами вразброд, и по их частоте — то мерной, то убыстрение нарастающей, казалось, можно было прощупать пульс близкого уличного боя. Паузы выжидания, выслеживания противника и ожесточенно вскипающая пальба, когда нельзя медлить и надо во что бы то ни стало упредить врага, настигнуть огнем, не выпустить… В одну из таких пауз Алексею почудилось, что он расслышал далекий шум машин, но эхо раздавшегося в той же стороне и удвоенного лесом залпа приглушило все другие, таящиеся в ночи, звуки. «А Солодовников все же прав, напрасно не взял связного, — укорил себя Алексей, досадуя, что вот он в одиночестве идет уже с четверть часа, а так никого и не встретил. — Уж не заплутался ли, не сбился ли с дороги?» Хотя подлесок здесь и не рос, но тени, падавшие от сосен, были плотными, дальнее зарево не рассеивало, а только резче подчеркивало их контрастность. Вскоре деревья стали реже, под ногами почувствовалась не пружинистая, усыпанная хвоей земля, а гравий какой-то дороги. И он уже собрался выйти на ее середину, когда шум машин послышался явственней — тяжелый, перекатывающийся лязг. Танки? Алексей отступил в тень. Чьи? Нашим, пожалуй, незачем было бы мчаться здесь, по незнакомой им глухой дороге так воровски, на бешеной скорости и с потушенными фарами. Первая машина поравнялась с Алексеем, и он увидел, что это не танк, а семидесятитонная самоходка с гранеными очертаниями орудийной башни, с куцо обрезанной кормой и широкими бортами, на которых прижались к броне немцы. А вслед за ней и другая, промчавшись, обдала лицо горячей чадной волной.
«Пустились наутек… прорываются…» Эта мысль могла бы сегодня вызвать и мстительное удовлетворение, если бы к ней сразу не присоединилась другая — об опасности, которая вот-вот громыхающе и внезапно нависнет над Солодовниковым и Спасовым, над ротой Пономарева и всем батальоном. И тут же, негодующая, возникла и третья — о том, что несправедливой, до жестокости равнодушной была бы жизнь, если б после всего содеянного на земле вот этими прижавшимися к броне серо-зелеными мундирами позволить им где-то укрыться, избежать возмездия. Алексей выхватил из-за пояса и поднял вверх ракетницу. Красные огни всполошливо вспыхнули над убегавшей на запад дорогой, над верхушками сосен, осветив на миг и его самого. Он отскочил за дерево. Но с надвинувшейся, замыкавшей колонну машины раздалась автоматная очередь, и нестерпимо горячее пламя обожгло изнутри все тело, кинуло наземь…
Ему возвратила сознание нестихающая, распаленная боль, и мысль словно тщетно нащупывала единственно оставшуюся узенькую, нитеобразную тропу, по обеим сторонам которой бушевал огонь. Из непостижимой дали на секунду возникло позабытое было ощущение той смертельной опасности, которую он пережил осенней ночью сорок первого года в Нагоровке на пешеходном мосту… Прошел по его незащищенной перилами кромке и уцелел лишь потому, что шагал прямо, не уклоняясь в сторону… А сейчас, что может спасти его сейчас? В глаза ударил яркий луч; его, Алексея, куда-то несли, а когда он снова поднял веки, то увидел сверкающую белизну потолка, и, заслоняя ее, над ним наклонилось чье-то женское лицо… Валя? Но глаза принадлежали не ей — большие, черные, властные… И впервые за все эти годы он прошептал слова, которых бы раньше устыдился…
— Мирвари? Жить… Только бы жить!..
Сказал он их или не успел сказать? Тот, кто, невидимый, стоял позади, взял его голову в ладони и опустил на жесткую подушку. И почти одновременно мягкое черное облако вобрало в себя все вокруг… Только еле заметный, крохотный просвет еще оставался, брезжил где-то далеко-далеко… Нет, он заметил его позже, очнувшись. Боль не проходила, но перед глазами было залитое солнцем окно, слева от него стеклянная этажерка с никелем инструментов, еще левее — белая, неведомо куда ведущая дверь, и он, принимая отчетливость всего увиденного как самый высокий дар, понял, что остается жить.
1967—1970
СКАЗАНИЕ О ПЕРВОМ ВЗВОДЕ
Повесть
…Бились друзі за щастя народне,
Двадцять п’ять іх було, двадцять п’ять,
Славні іх імена благородні
Будуть вічно у пісні лунать.
Из украинской народной песни о взводе двадцати пяти героев Советского Союза — широнинцев1
Сколько же можно отсиживаться на плацдарме, когда слева — с юга и с юго-востока — что ни день летят добрые вести?! Вот порой, кажется, приподнимись над бруствером, прислушайся, и меж редких ружейных выстрелов, что давно уже стали буднично-обыденными, ясно различишь другое: катящуюся откуда-то со Среднего Дона, с Волги басовитую канонаду неисчислимого множества орудий и минометов. Вот там, у соседей, двинулось дело! Наступают! А здесь? Которую уж неделю затишье, ожидание… И еще, будто назло, погода разбаловалась, декабрем и не пахнет.
— Что же получается, товарищ гвардии старший сержант, снова мы не угадали?
Улыбнувшись так, что улыбка приоткрыла добрую половину крепких, без единой трещинки, зубов, Вернигоренко взглядом горячих карих глаз указал на валенки помкомвзвода и затем на низко нависшее небо, откуда вперемешку с мокрым снегом с утра моросил холодный, нудный дождь.
— Да чего, бесова душа, смеешься? Что ты тут веселого нашел? — отвлекаясь от своих досадных размышлений, удивился Болтушкин.
— А почему не посмеяться? Хай наши враги журятся, а не мы. Хай нас бог от этого обереже, як малу дытыну. Чи так я кажу?
— Что верно, то верно, сынок, — проговорил Болтушкин, почти влюбленным взором окидывая ладную, бравую фигуру сержанта. Ни изрядно поношенная загрязнившаяся шинель, ни многодневная жесткая щетина, покрывшая подбородок и щеки, не мешали ему представить Вернигоренко таким, каким, конечно же, он был у себя на селе — первым парубком на гулянках, компанейским среди хлопцев, разбитным, охочим на шутку среди девчат.
— А что не угадали, то не угадали, — повторил Вернигоренко. — Обувка не та.
Болтушкин, соглашаясь, тоже усмехнулся, переступил с ноги на ногу, и под досками, которые уже четвертый месяц гнили на дне окопа, хлюпнуло, чмокнуло.
— Мне-то мудрено угадать, Вернигора, — помкомвзвода невольно изменил фамилию сержанта так, как это делали все его сослуживцы. — В Вологде, знаешь, какие в такую пору снега ложатся? Любо стать на лыжи — да и в лес погонять зайцев. Или другая забава — за снасти и на речку к прорубям! Милое дело в морозец жереха из лунок потаскать. Понял, какой там декабрь? А вот ты почему ошибся?
