Поезд приближался к Нагоровке, и Валя вышла в тамбур. Показались разбросанные окраинные строения — склады, мастерские, электроподстанция, вокруг них — обваленные, лежащие плашмя, бетонные заборы, глубокие котлованы, залитые водой и грязью. А вот и сам город… Весна, насколько могла, скрашивала въевшиеся в него следы тягостного военного разора — рассекла кварталы зеленой стрелой проспекта, прикрыла сиренью окна с вставленной в них фанерой. Но с черными, обугленными стенами какого-то здания, стоявшего недалеко от железнодорожной насыпи, ничего не в силах была поделать и она… До изломанных ржавых стропил, поднимавшихся над городом, не дотянуться даже цепкой повилике. И так же ничем не скрашенным остался исцарапанный осколками приземистый мрачный вокзал, главный вход которого до сих пор был замурован кирпичом с темневшей в нем бойницей. Но как бы преобразилось все это для нее, если бы сейчас на перроне встречал ее Алексей!.. Но, когда отошел поезд и немногие покинувшие его пассажиры исчезли за скученными на подъездных путях платформами и цистернами, она осталась одна…
Валя разыскивала Первомайскую и по пути мечтательно мысленно украшала город. Пересекая пустырь, поставила на нем трехэтажное здание школы. На хрустевших золой дорожках проложила тротуары. Посередине большой базарной площади, где у опустевших рундуков куры подбирали просыпанное зерно, со столичной лихостью и размахом возвела крытый рынок… Но и она, обладая небольшим опытом архитектора, остановилась в растерянном раздумье, когда подошла к высоким обугленным стенам, примеченным еще из окна вагона.
— Что это за здание было? — спросила Валя у пробегавшей мимо школьницы.
— Говорят, какой-то Дворец…
Улица, что начиналась от бокового подъезда Дворца, вывела Валю почти на окраину города, и тут вправо за площадью ответвлялся в степь тот реденький порядок особняков, который, по словам Алексея, когда-то замышлялся как начало новой Нагоровки… Вот и угловой дом…
Во дворе, огороженном прикрепленной к кольям проволокой, белела майка размеренно вскапывающего грядки человека. При невысоком его росте стариковская сутуловатость была мало заметна — Алексей говорил, что свой рост перенял у матери, — в коротко подстриженных волосах мало заметна седина… Он! Отец!
Валя подошла к изгороди:
— Здравствуйте…
— Добрый день, дочка!
Валя сызмальства считала, что у людей вот с таким ежиком привередливые, жесткие характеры, но серо-голубые глаза, что глядели на нее сейчас, искрились доброжелательством, и морщины сбегались к ним в знакомом радушном прищуре…
— Игнат Кузьмич?
— Да…
— А я Валя…
Что скажет ему это имя? Она не добавила больше ничего. И по тому, как он сразу заволновался — переложил в другую руку черенок лопаты, достал носовой платок, — убедилась, что ее ждут здесь давно.
— Алеша писал: «Встречайте гостью…» Верно, значит. Хоть и не сам явился, а порадовал на праздник.
Он снял с изгороди бязевую куртку и, на ходу натягивая ее, повел Валю в дом.
— Вы разве теперь один, Игнат Кузьмич? — спросила она, пройдя кухню, комнату, где стояли кровать, обеденный стол, комод, и очутившись в другой. Здесь — черный дерматиновый диван, письменный стол, пустая этажерка. Догадалась: комната Алексея.
— Танюшка со мной, на работе сейчас.
— А внучка?
— Алеха про все расписал? У бабки внучка, в Моспино.
— Что ж, перво-наперво надо тебя накормить, — решил Игнат Кузьмич. — Сейчас сообразим, вот только скажи: когда от Алексея письмо получила?
— Позавчера. А вы?
— Позавчера, говоришь? — Осташко медленно прикидывал расстояния и маршруты. — Это откуда ж в таком случае?
— По-моему, посылал, когда находился уже недалеко от Берлина… Даже пошутил — осталось тридцать километров войны…
— А мне прислал еще с Одера. Похвалился, майором стал. Василий — тот и вовсе молчун. Я, правда, им тоже раз в месяц. Да ведь, сама понимаешь, главная забота не обо мне.
Оставшись одна, Валя рассматривала фотографии на стене — небогатую, прерывающуюся большими интервалами хронологию семьи, в которую она теперь входила. Команда бронепоезда «Смерть Деникину», но среди красноармейцев, расположившихся на ступеньках броневагона, из-за давности снимка уже трудно было различить Осташко-отца… Выпуск нагоровского горпромуча… Алексей, как самый высокий, в третьем, последнем, ряду, сразу узнала его, большелобого, с вытянутой шеей… И еще один выпуск — Высшая школа профдвижения… Он почти не изменился, те же широко раскрытые, изумленные глаза. А вот и поздний, пожалуй наиболее удачный, снимок. Он в вышитой украинской рубахе, с бритой головой, и оттого лоб кажется еще выше… Но этот снимок был примечателен еще одним: изображение располагалось не в центре, а сдвинуто вправо, к рамке, и Валя догадалась, что кто-то, стоявший рядом, был отрезан… Стоявший? Стоявшая? Ну да, наверное, она, та, первая… Но Валя не почувствовала никакой ревности, доверилась этому решительному, отсекающему взмаху ножниц… Отрезана навсегда…
Однако что же она ротозействует? Посторонняя здесь? Случайно нагрянувшая гостья? Поспешила на кухню и, увидев, что Игнат Кузьмич собрался чистить картошку, смущенная своим опозданием, спохватилась, не позволила ему взяться за нож…
Разрумянившаяся, похорошевшая Валя совсем по-свойски распоряжалась за обеденным столом, Игнат Кузьмич, тронутый ее обходительным вниманием и умелостью, не выдержал, спросил:
— Так вы с Алексеем какие планы составили? Где думаете обосноваться? В Нагоровке или другие места на примете?
Прямота вопроса взывала к такой же прямоте ответа, и Вале вспомнилась Вологда, где они впервые робко пытались вообразить себе свою совместную послевоенную судьбу, вспомнились письма, десятки полученных и написанных писем с их надеждами и обещаниями.
— А разве не примете нас, Игнат Кузьмич, не потеснитесь? — улыбнулась она.
Ему сразу стало легче.
— А что мне тесниться? Василий — тот в кадрах небось и останется. Снова будет и Танюшку, и внучку по военным городкам таскать. А здесь — все ваше…
Игнат Кузьмич встал, подошел к репродуктору, повернул регулятор громкости.
Диктор читал оперативную сводку Совинформбюро, перечислял занятые города, захваченные самолеты и орудия — и вдруг деловито-будничный, пожалуй даже суховатый и поспешный, голос его замедлился, налился торжествующим тембром:
— Войска фронта, продолжая вести уличные бои в центре города, овладели зданием германского рейхстага, на котором водрузили Знамя Победы…
Замерев, с напряженными, побледневшими от радостного волнения лицами, они слушали Москву, и вдруг губы Вали непроизвольно дрогнули, она разрыдалась:
— Вот и все, папа, вот и все!..
11
Батальон Фещука тридцатого апреля занял Голитц — одно из западных предместий немецкой столицы. Уже давно не стало нужды в дорожных указателях, теперь их заменял простой солдатский глазомер. Впервые за все годы войны боевые порядки батальона развернулись фронтом на восток, и теперь на востоке, рукой подать, громоздились захлестнутые петлей окружения центральные районы Берлина, и солнце, поднявшееся из-за Одера, так и не в силах было пробиться, рассеять окутавшую их темно-сизую мглу. В этой застилавшей горизонт пелене, цветом своим сходной с мутно-темной пленкой рентгеновских снимков, тенями проступали искривленные железобетонные ребра фабричных и административных зданий, глубокие каверны в их омертвелых стенах, саженные позвонки обнаженных огнем этажных перекрытий.
Уже невозможно стало выделить и отличить какие-либо отдельные выстрелы и даже залпы. Слышалось только громыхание двух батарей, которые вели огонь по развилке дорог в районе Шпандау.
Батальон со скоротечными боями и стычками продвинулся меж двух лесных озер, расположенных почти в городской зоне, и здесь получил приказ закрепиться.
— И не теряйте соприкосновения, прощупывайте разведкой, — беспокойно и горячо клокотал в телефонной трубке требовательный голос Каретникова. — Соседей видите? Стыки, стыки! Не забывайте. А где связные отсыпаются? Проверить.
— Не забываем, связные будут, так точно, — отозвался Фещук и с легкой досадой посмотрел на Алексея: — Понял, какая торба? И закрепляйся и не теряй соприкосновения. Выходит, держи косолапого, а сам косолапый тоже не пентюх, не отпускает…
Но Фещук и Осташко знали, что некоторая противоречивость приказов вызывалась противоречивостью самой обстановки, в которой здесь, в западных пригородах Берлина, приходилось им действовать.
Переднего края в его обычном, уставном понимании давно не стало. После ожесточенных, лоб в лоб, боев у Гросс-Барнима и Врицена дивизия в составе сорок седьмой армии пошла в обход Берлина с северо-запада. И это быстрое фланговое движение наших войск, полностью отсекающее Берлин от всех питающих его из глубины Германии коммуникаций, явилось для фашистского командования совершенно непредугаданным. Каких-либо заранее подготовленных долговременных укреплений здесь не оказалось. Появления наших войск тут, за спиной столичного гарнизона, не ждали. Сдерживая наступление, вступали в бои дислоцированные в пригородной зоне редкие запасные части, подразделения фольксштурма да поспешно брошенные навстречу подвижные отряды эсэсовцев. Полк Каретникова, действуя на внутреннем обводе окружения, теснил их все дальше, загонял в тот гигантский, кипящий уличными боями котел, каким стал к этому времени Берлин. И главной заботой Каретникова в предвидении всех возможных осложнений было — во что бы то ни стало удержать на своем участке стенку этого котла. Это и диктовало его распоряжения: закрепляться там, где продвинулись, не терять соприкосновения, прощупывать разведкой.
