– Я слышал, в последний раз его видели в Ла-Холье пьяным в корягу и летящим на дельтаплане.
– Госсссподи!
И тут меня точно прорвало. Из груди изверглись громовые раскаты хохота.
Я представил себе Иуду, летящего на дельтаплане сквозь соленый ветер, Роя, бегущего в рядах римской фаланги, и самого себя, промокшего под проливным дождем, когда тело упало со стены, и снова Иуду – высоко в небе над Ла-Хольей, пьяного, на ветру, в полете.
Мой лающий смех встревожил Фрица. Думая, что я подавился своим собственным смущенным кашлем, он постучал меня по спине.
– Что-то не так?
– Все в порядке, – выдохнул я. – Все не так!
Мои всхлипы постепенно затихли.
И тут явился Христос в шуршащих одеждах.
– О Ирод Антипа, – обратился он к Фрицу, – ты призвал меня на суд?
Актер, высокий, как полотно Эль Греко, словно окутанный клубами серного дыма в разрывах молний и грозовыми облаками, пробегавшими по его бледному телу, медленно опустился на стул, даже не взглянув, куда садится. Само это действие было актом веры. Когда его незримое тело коснулось сиденья, он улыбнулся, гордый, что приземлился так точно.
Официантка немедленно поставила перед ним небольшую тарелку с лососем без соуса и бокал красного вина.
Иисус Христос, прикрыв глаза, прожевал кусочек рыбы.
– Старый режиссер, новый сценарист, – наконец произнес он. – Вы позвали меня, чтобы посоветоваться по поводу Библии? Спрашивайте. Я знаю ее всю, наизусть.
– Спасибо, что хоть кто-то знает ее, – сказал Фриц. – Большую часть нашего фильма ставил за границей один режиссер: мнит о себе много, а как что поставить надо, так ему и подъемный кран не поможет. Мэгги Ботуин сейчас в четвертом просмотровом зале. Через час приходи туда. – Он подмигнул мне своим моноклем. – Увидишь весь провал. Христос ходил по воде, а как насчет ямы с дерьмом? Иисус, ну-ка влей целительный бальзам в нечестивые уши этого парня. – Он тронул меня за плечо. – А ты, мальчик, реши проблему недостающего Иуды, напиши для фильма такую концовку, чтобы толпа не взбунтовалась, требуя вернуть деньги.
Дверь захлопнулась.
И я остался один под пристальным взглядом Иисуса Христа, в чьих глазах отражались голубые небеса Иерусалима.
Он спокойно жевал свою рыбу.
– Вижу, – сказал он, – ты хочешь спросить, почему я здесь. Я, истинный христианин. Кто я? Старый башмак. Мне удобно в компании Моисея, Магомета и пророков. Я об этом не думаю, я такой есть.
– Значит, ты всегда был Христом?
Иисус увидел, что я говорю искренне, и дожевал кусок.
– Действительно ли я Христос? Ну, это вроде как надеть удобную одежду и носить ее всю жизнь, не переодеваясь, всегда комфортно себя чувствовать. Я смотрю на свои стигматы и думаю: да. Я не бреюсь по утрам, но мне не мешает моя борода. Я не могу представить себе другой жизни. О, много лет назад, разумеется, я был любопытен. – Он прожевал еще кусочек. – Перепробовал все. Ходил к преподобной Вайолет Гринер на бульваре Креншоу. В храм Агабека.
– Я тоже там был!
– А какая программа, а? Спиритические сеансы, бубны. Никогда не брало. Я был на Норвелле. Он все еще там?
– Конечно! Тот, что все время мигал огромными коровьими глазами? А с ним были симпатичные мальчики, собиравшие монеты в бубны?
– Ты говоришь моими словами! А астрология? Нумерология? Трясуны?[214] Просто чума!
– Я тоже был на сеансах трясунов.
– А как они боролись в грязи, а как разговаривали на разных языках? Тебе нравилось?
– Еще бы! А как насчет негритянской баптистской церкви на Сентрал-авеню? По воскресеньям хор Холла Джонсона прыгает и поет. Настоящее землетрясение!
– Черт возьми, парень, да ты прямо ходишь по моим следам! Как тебе удалось побывать во всех этих местах?
– В поисках ответов!
– Ты читал Талмуд? Коран?
– Они слишком поздно появились в моей жизни.
– Хочешь, скажу, что на самом деле появилось поздно?..
– Книга Мормона?! – фыркнул я.
– Ну и ну, точно!
– В двадцать лет я побывал на выступлении труппы Мормонского малого театра. Ангел Морони[215] меня усыпил!
Иисус захохотал и хлопнул себя по стигматам.
– Чума! А как насчет Эйми Сэмпл Макферсон?!
– Я поспорил со школьными приятелями, что выбегу на сцену, чтобы обрести «спасение». Я выбежал и встал перед ней на колени. Она похлопала рукой по моей голове. «Господи, спаси этого грешника!» – вскричала она. Слава! Аллилуйя! Я, спотыкаясь, спустился со сцены и упал в объятия друзей!
– Черт! – сказал Иисус. – Эйми дважды спасла меня! А потом ее похоронили. Помнишь, летом сорок четвертого? В большом бронзовом гробу? Чтобы втащить его на кладбищенский холм, потребовалось шестнадцать лошадей и бульдозер. Боже, у Эйми выросли фальшивые крылья, совсем как настоящие. Я до сих пор хожу в ее храм, по старой привычке. Господи, как мне ее не хватает! Она прикоснулась ко мне, как Христос, вся в этих оборочках, как принято у пятидесятников. Ну и смех!
– И вот теперь ты здесь, – сказал я, – работаешь Христом на полную ставку в «Максимусе». Еще со времен Арбутнота – золотые были деньки.
– Арбутнот?
Лицо Иисуса омрачилось воспоминанием. Он оттолкнул тарелку.
– Ладно, давай проверь меня. Спроси! Старый Завет. Новый.
– Книга Руфи.
Он две минуты читал на память из Руфи.
– Экклезиаст?
– Расскажу от начала до конца!
И рассказал.
– Евангелие от Иоанна?
– Отличная вещь! Последняя вечеря после Тайной вечери!
– Как это? – недоверчиво спросил я.
– Забывчивый христианин! Тайная вечеря была не последней! Она была предпоследней! Через несколько дней после распятия и погребения Симон Петр вместе с другими учениками на берегу Тивериадского моря были свидетелями чуда с рыбой. На побережье они заметили бледный свет. Подойдя, увидели человека, стоящего у разложенного огня, и рядом с ним – рыбу. Они заговорили с человеком и поняли, что это Христос. Он пригласил их рукой и сказал: «Возьмите эту рыбу и накормите братьев своих. Возьмите мою весть, разнесите ее по городам всего света и проповедуйте там прощение греха».
– Черт меня побери, – прошептал я.
– Чудесно, правда? – сказал Иисус. – Сначала Предпоследняя вечеря, потом вечеря да Винчи, а потом Самая Последняя Тайная вечеря, трапеза из рыбы, запеченной в углях на песке у берега Тивериадского моря, после которой Христос ушел, чтобы навеки поселиться в их крови, в их сердцах, умах и душах. Конец.
Иисус склонил голову, а затем добавил:
– Иди переписывай заново книги, в особенности Иоанна! Не я дающий, ты – берущий! Иди, пока я не взял назад свое благословение!
– Ты благословил меня?
– Всем нашим разговором, сын мой. Всем нашим разговором. Иди.
31
Я сунул голову в четвертый просмотровый зал и спросил:
– А где Иуда?
– Пароль верный! – вскричал Фриц Вонг. – Тут три бокала мартини! Выпей!
– Ненавижу мартини. Потом, мне надо еще вывести алкоголь из организма. Мисс Ботуин, – обратился я к ней.
– Мэгги, – сказала она, незаметно улыбнувшись, держа на коленях камеру.
– Я многие годы столько слышал о вас и всю жизнь вами восхищался. Я просто обязан сказать, как я рад, что у меня есть возможность поработать…
– Да-да, – добродушно отвечала она. – Только вы не правы. Я не гений. Я… как называются такие насекомые, которые бегают по поверхности пруда и выискивают добычу?
– Водомерки?
– Водомерки! Кажется, будто эти чертовы паучки вот-вот утонут, ан нет, бегают по тонкой пленке на поверхности воды. Поверхностное натяжение. Они распределяют свой вес, растягивая лапы в стороны, и пленка не рвется. Ну разве я не то же самое? Я просто распределяю свой вес, вытягиваю в стороны все четыре конечности, и пленка подо мной не рвется. Пока еще ни разу не потонула. Но я не чемпион, и никакого чуда здесь нет, просто-напросто мне очень рано повезло. И все же, молодой человек, спасибо за комплимент, выше голову и делайте все, что скажет Фриц. Мартини. Вот увидите: в том, что сейчас покажут, моей работы мало.
Она повернулась ко мне своим изящным профилем, чтобы негромко сказать в сторону проекторной:
– Джимми, давай!
Свет медленно потускнел, зажужжал экран, разъехался занавес. На экране замигал грубый монтаж под еще не завершенную музыку Миклоша Рожи[216]. Это мне нравилось.
Пока шел фильм, я украдкой бросал взгляды на Фрица и Мэгги. Они подскакивали так, будто объезжали дикую кобылу. Я тоже вскакивал и падал обратно в кресло под натиском образов, волной нахлынувших с экрана.
Моя рука незаметно взяла один из бокалов с мартини.
– Так-то лучше, парень, – шепнул Фриц.
Когда фильм закончился, мы еще некоторое время сидели молча, пока зажигался свет.
– Как получилось, – наконец спросил я, – что ты почти весь этот материал отснял в сумерках или в темноте?
– Терпеть не могу реализм. – Монокль Фрица ярко блеснул в сторону белого экрана. – Половина этого фильма по плану должна сниматься на закате. Значит, когда день переваливает через хребет. Когда заходит солнце, я вздыхаю с огромным облегчением: еще один день прошел! Каждую ночь я работаю до двух часов, мне не мешают люди, не мешает свет. Два года назад я сделал себе контактные линзы. А потом выкинул их в окно! Почему? Я стал видеть поры на лицах людей, на своем лице. Целые лунные кратеры. Ноздреватости. Черт возьми! Посмотри мои последние фильмы. Никаких людей под солнцем. «Полуночница». «Долгие сумерки». «Убийства в три часа пополуночи». «Смерть перед рассветом». Итак, мой мальчик, как насчет этой галилейской лажи – «Христос в Гефсиманском саду», «Цезарь в тупике»?!
