«Я хочу нарко-тиков!..» — простонала она, как будто напоследок доверяя мне свою самую сокровенную мысль. («Хачу касетку!» — говорит девочка, и она знает, что она сладкая и ей её дадут). Я удивился: ведь с ними давно и всерьёз было покончено — года два даже и речь не велась.
Такое ощущение, что мы оба сейчас разрыдаемся… Но нас ведь не злой рок разлучает, правда, маленькая моя? Это же ты сама?! Я притянул её к себе и поцеловал — в щёчку, как и тогда. Это единственное, чем я ей могу помочь, знак моей сопричастности, бескорыстный дар.
Через неделю уже она мне звонила и плаксиво сетовала на жизнь сию: её никто не любит, она никому не нужна, херово-невыносимо, повеситься что ли, убей меня, Лёшь…
И вот я уже нежно беру в руки её нежную шею… Ну что, была у Толи? Была, подарила ему подарок. Подарила ему подарок, а потом и ещё один? Ну нет, и отводит глаза. Ты выпила и осталась у него (кивает) и спала с ним (мотает головой), и шептала: «О Толечка, как я по тебе соскучилась!..» (бьёт меня по плечу, приговаривая «дурак»). Я хватаю её уже не нежно. Ну скажи мне, дрянь, ты с ним спала? что, не понравилось тебе? Ты же не можешь лгать про секс! Почему-то, двуличная дрянь, не можешь! Посмотри мне в глаза! Она вдруг кинулась на пол, обнимая меня за чресла и рыдая.
— Лёшечка, ты самый лучший!..
— Ясен пень, кто же ещё.
— Ты самый-самый лучший в постели и вообще…
Я принял её комплименты как должное — как мелочь сдачи со сделки, оплаченной чемоданом с бабками. Она тут же во всём призналась, как неудобно ей было с ним, как утром он сказал: «Ничего у нас не получится», и что видела у него татуировку: «LIFE IS SHIT» — во всю его широкую спину готическими буквами! Да, вот до чего, дрянь ты этакая, ты доводишь людей, равнодушно сказал я, кусая её и обнимая, чувствуя на вкус и ощупь, какая она уже далёкая, другая, не моя.
…И как к этой другой и не-моей, ставшей по своей воле другой и не-моей, зарождается, вскипает во мне новое чувство — как будто другое и не-моё. Как будто только теперь стало, за что её любить! Если я правильно выражаюсь по-русски, любовь — это синонимум жалости, только с оттенком ненависти. Неужели «красный паучок» Достоевского здесь оказывается не отравой, а необходимой ложкой дёгтя, или дрожжей, или прививкой для идиллии Леонтьева?! Трудно в это поверить, но факты. Супруги признаются, что после серьёзных ссор у них «бывает самый хороший секс» — что раскрывает и глубинный смысл пословицы «Милые бранятся — только тешатся». И дело тут, понятно, не в механике, но в её наполненности чувством — только каким? Ясное дело, смешанным — ведь чисто христианским не наполнишь — всё равно грех… Хочется и отмстить и пожалеть, сделать больно и наоборот…
38.
Начало Эпохи Закона Трёх Дней было ознаменовано концом Эпохи Совы и приходом ещё более несуразного тирана, имя которому Максимус.
Однако всё по-порядку.
Я же не могу без неё… И я понимаю, что я не прав. Надо день здесь, день там. Мол, дела, то-сё, отдохнуть друг от друга, побыть одному… Но я так не могу — мне надобно всё и сразу, навсегда и постоянно! А так как «секс, секс без перерыва» — это мило, конечно, но, так сказать, в собственно буквальном смысле недостижимо, то я просто хотел лежать целый день с ней, ничего не делая. Что мне ещё надо — остального у меня и так через край, а этого было крайне мало…
Смотрит на меня и улыбается. Женщина, она как собака — виляет хвостом, смотрит на тебя жалобными глазами, и думаешь, что всё понимает и вот-вот скажет — а стоит только ей открыть рот — тяв-тяв, гав-гав и всё, разнообразия ноль. Ты такой-то и такой, ты какой-то не такой, ты вот это делаешь, а этого — не делаешь, и вообще, сто раз тебе сказано: не плюй чаинки обратно в бокал!
Это, как вы не догадались, были день первый и день второй. Сначала она сама меня встречает ласково — сидим на кухне и она плачется мне как родному — «Я никому не нужна — все меня только используют», «Мать меня бросила, уехала», «Что же в жизни-то моей так всё по-блядски?!» и прочая философия — мне даже становится неудобно: «Ты что, дочка, мне всё о неудачах со своим Толей щебечешь — я же всё-таки тебе не мама, и даже не папа — а типа его конкурент», — говорю (обнимая, гладя по головке, вытирая, слизывая слёзы). «Но мне же некому больше сказать!.. — хнычет она, — только ты такой, Лёшечка». В такие минуты я сам бываю растроган до глубины души и готов сделать для неё всё… А что я могу для неё сделать?.. Только как следует трахнуть! И в первый день и это получается как-то органично — безо всяких рефлексий об эгоизме, альтруизме, мастерстве и скотстве — как будто она просто меня любит и ждёт — соскучилась маленькая доченька — и хочет, естественно, по заведению природы и человека, именно этого. На другой день прямо с утра, с постельных попыток повторить и закрепить наше счастье, начинается несколько другое. И весь день всё (вернее, жалкие остатки атавизмов подобий чего-то-кой-чего) держится на моём беспрекословном тише-воды-ниже-травизме. Случка случается в случае особой удачи, и она не всегда удачна. На третий день вообще невыносимо, и если я не могу собраться с волей и покинуть её (а я не могу!), то к вечеру она набрасывается на меня с такой злобой, что мне становится страшно — сам намёк на что-то интимное — «Элечка, ну иди ко мне (положен уже на своём диванчике), я тебя пожалею» — звучит кощунственно и абсурдно; из утра я обычно покидаю её сам, не разбудив или, если проснулась, бросив в дверях: «Всё, прощай». Я полон решимости (тем паче, что без копейки и иду пешком на вокзал, а потом ещё 9 км!), но через неделю её образ настолько засоряет собою все мои каналы связи с реальностью, что её полуночный звонок (да, обычно она звонит мне сама!) воспринимается как чудесное избавление от тромба — я чуть не пытаюсь сам влезть в трубку и перетечь к ней по проводам!.. А потом всё повторяется: взаимная инъекция, диффузия, конъюнкция, эксплозия, дизъюнкция, анемия, ампутация, мутация…
Но Я идеалист. Я русский. Я хочу абсолюта. Чтобы весь внешний мир для тебя был я, через меня. Чтобы ты была как бы в коконе (у меня, блин, хватит сил и фантазии на изощрённейший кокон!). Чтобы в сердце, в уме, на языке и во всех твоих других местах был только я. Я — твой бог, ты — мой человек. И наоборот. Но лучше всё же я — я ведь мужчина, мне сподручней — а ты, так сказать, можешь быть землёю плодородной — любовь настоящая: моногамная, агиографическая, географическая, иерогамная. И чтобы ты не говорила, доченька, это мой организм многоклеточный, а ты — всего лишь дочерняя клетка, дочернее предприятие — ребро, и не более того. И это у меня их штук двадцать (одно бугровато сросшееся после слома), а не у тебя (иными словами, это репродуктивный цикл мужчины оправдывает «наличие нескольких партнёров», а никак не «женская природа»!). А если уж Вы знакомы с термином «мужской шовинизм» и допускаете его применение (и особенно в данном случае), то Вы, дорогая моя, круглая дура — но пожалуйста, умоляю Вас, не бросайте читать — ведь сказано: не даёте, но всё равно обрящете — вот да и оформитесь в попку хотя бы виртуально!
(Да, Таня, трудно быть богом, ведь чтобы им быть — хоть кто-то должен в тебя верить. ЯТЛ. «/ // //».)
А вот самое интересное. Звоню я как-то Долгову, пока «глава семейства» смотрит телек, по-домохозяйски поболтать.
«Ты где, чё делаишь?» — спрашивает он. Да вот дома, у Зильцера, фасоль вот жарю, отвечаю так по-домашнему, а недавно вот ходил относить мусор. Короче, «у нас» теперь собака. Три недели назад — ну, типа как я «ушёл» — эта дура купила щенка стаффорда. Зовут Макс — в честь её бывшего любовничка. Ну, я тебе скажу, это и пидор шерстяной! Дуня по сравнению с ним просто стиральная-машинка-малютка-ацидофильная-полуавтомат-стационар! Он настолько нагл и валтузлив, что не токмо г-жа Шр’ек, хоть сама и вызвалась справить ему документы за 50 баксов, когда ознакомилась с ним лично — теребила его за все места и особенно даже за «письку» — а мы бы прямо сказали «пичужку»! — вынесла немногим больше часа, решила действовать заочно, поостереглась, а даже г-жа Сова, как только он первый раз влетел на кухню и начал на неё визгливо гавчеть, сразу приуныла до нехорошего. По словам хозяйки, она «как будто почувствовала что-то» и за считанные дни осунулась в самом буквальном смысле. Я видел её перед смертью (смешок Долгова) — забросила все свои козни, сидит в углу, бедная, молча смотрит на возню с собакой и отказывается от пищи. «Чё, сучара, и на тебя управа нашлась!» — сказал я ей, а она даже не ответила! На другой день, когда я уехал, она издохла. Эльмира её бросила на балкон, и две недели она провалялась там, а вчера вишь отдебель, оттепель… (Алёшины всхлипы в трубке.) Сегодня с утра меня Зельцер донимает: «Лё-ше-чка, совой воняет, ты бы отнёс её в мусор». Я так и сделал — положил её в пакет… засыпал сверху кожурой от картошки (Алёша уходит в радикальный покат), чтоб дорогой не воняло… (И всё бы ничего, дорогие вы мои, да фасоль сгорела).
