«Ты не изменял мне там?» — неожиданно пропищала она, полушутливым или полупьяным тоном, и я, едва успев растерянно и профанистично ответить «Не-а», прыгнул — на неё — в неё, как в пучину вод…
33.
Анжелика, закинув в меня и в себя по парочке недамских порций, повиляв в моих отстроенных на неё опциях своей непростительной попкой в каких-то супертонюсеньких спортивных штанишках, взяла полотенце и исчезла. Остались Пахомова, Кирильченко, ещё кто-то. Поила теперь меня, удивляя своим примером, Таня. Я не мог ей отказывать… Мы сидели на кровати рядом… всё ближе и ближе… её рука касается моей, она потихоньку меня обнимает за талию, я вкрадчиво обвиваю рукой её талию, трогая за животик… Она даёт мне ещё что-то пить, потом укладывает на кровать… Я уже очень пьян и не могу ничего другого. Она ложится рядом, лицом ко мне, гладит мои волосы, лицо… её лицо всё ближе и ближе… Отвернувшись ото всех, прикрываясь ладонями, мы целуемся… Я понимаю, что это был её поцелуй, и улучив момент, когда, как мне казалось, на нас никто особо не смотрел, я атаковал её сам — губами, языком, зубами, а рука моя отточенным, нагло-уверенным движением сзади — где никто не видит — проникла к ней в штаны под трусы и мои пальцы уже ласкали обе ее «точки сборки» — наверно её это даже немного смутило, но и подлило масла в огонь… Она поняла и оценила мою игру — как только на нас не смотрели, я совал ей под одежду руку, лаская ее, а при малейшей опасности выдёргивал, напуская на себя «пристойный» вид, даже пытался что-то говорить… Бедные Кирильченко с Пахомовой, которым всё-это пришлось наблюдать — впрочем, думаю, обламывались они лишь в том, что не могли сами изобразить что-то подобное — а в остальном им было весело и удивительно смотреть на нас и пить вино. Однако природа вскоре всё больше брала своё, и конечно же, пришла мысль, что в таких условиях дело не удастся довести до предусмотренного ей, природой, конца.
«Пошли ко мне», — шепнула Таня. Однако мне, пьяно-совестливому, такое предложение показалось верхом неприличия — а как же её руммейт Светлана Эст, а как же Данила… Короче она взяла и резко срулила — может даже обиделась.
Я вышел в коридор и вроде как стал думать. Несмотря на позднее время в коридорчике на диванчике сидели Дина и Сокол. Я присмотрелся и понял, что Танина дверь не закрыта. Ну, подумал я, они-то уж точно доложат, и не сказав ни слова, шмыгнул в номер.
Она стояла у окна — она меня ждала! Я захлопнул дверь, кинулся к ней, присев, обхватив под колени, поднял её, целуя в живот… Взахлёб целовал ее, держа навесу — рука просунута под промежность — стаскивал одежду — вся такая податливая, горячая, мягкая, уже постанывает-скулит, трусики хоть выжимай…
Отпустил ее в постель, сбросил с себя одежду и к ней. Сплелись в яростной схватке, освобождая друг друга от трусов. Она там очень мокрая и волосатая — не сказать, чтоб мне это нравилось (извечные бэкграунд-мыслишки), но зато легко. Я на ней, она вся трепещет и со своим безумным ритмом распалённой природной похоти приподнимается мне навстречу, стонет — не сказать, чтобы мне понравилось такое рвение — ведь совсем уж привык к неподвижному Зельцеру. Кончил, конечно же, сразу же. Вот так дорогие, какой облом девушке — сколько всего, и тут тебе полторы минуты секса, и всё — мужской пресловутый храп. Что Данила, что я — одна (1-я) позиция. А ведь, милые дамы, это только самое начало… Она видно уж решила меня великодушно простить — всё-таки первый раз и я был действительно очень сильно пьян — ласково гладила по щекам, я чуть не плакал, чуть не шептал «мама»… Но нет — ты хотела не этого и я тебе хотел не это! — я вздрогнул как от разряда дефибриллятора и набросился на неё зверски. Она кусалась (прокусила мне губу), царапалась (длинные ногти), скулила (я затыкал ей рот), трепыхалась и металась (ортопедический матрасик — е!), ноги ее были задраны мне на плечи…
Тут послышался звук открывания двери и, включив свет в предбанничке, вошла Света Эст. Мы успели закрыться одеялом, принять благопристойную позу и притвориться спящими. Я на всякий случай уткнулся рожей в подушку (как сообщила потом Света, камуфляжные штаны на телевизоре говорили сами за себя).
Пришлось на время затаиться, а потом делать свои дела по-тихому. Второй заход ей понравился больше, но мне не хотелось останавливаться. «Повернись ко мне задом», — шепнул я, лаская ее пальчиком, давая понять недвусмысленность моих намерений (хотя сам понимал, что это в принципе большой риск). «Какой ты порочный», — только выдохнула она, с готовностью подставляя мне попку (будто решив убедиться, что автор литературный и автор реальный всё же одно и то же лицо) — это мне было очень приятно. Я вошёл в неё легко и просто, видно было, что ей это знакомо и нравится…
Потом ещё целовал и гладил её лицо — такие большие непонятного цвета в лунном свете глаза… длинные белые волосы… Белоснежка… только брови такие какие-то жёсткие…
Уже в полвосьмого я её покинул — пошёл к себе, прихватив кипятильничек. Согрел в двух найденных в шкафу стаканах воды, заварил, очефирел, согрел ещё два, заварил и быстрее пошёл отнёс приспособление обратно. Только я опять пришёл и приступил к чаю, раздался стук в дверь. Быстро спрятав стаканы в шкаф, сняв штаны и взъерошив волосы, я открыл. Это был, конечно, Данила Михайлович и спросил кипятильник (видно, ему опять сообщили, и он по косвенным уликам решил удостовериться). Уж чего у него не отнять — совершенно безумного рогожинского чёрного (утверждает, что наследник грузинского престола!) взгляда… Я лишь пожал плечами, добавив что «вчера вечером вроде был у Тани» (кипятильник то бишь, а не я!). Он извинился и ушёл. «Прикалываешься?» — сказал давно всё одним глазом наблюдавший с постели улыбающийся Рясов. Ну да, приходится.
Вечером Данила встретил нас в баре — мы шли с ней, взявшись за руки. «Вы не находите, что надо объясниться?» — риторически вопросил он. Мне стало как-то неудобно, и я чуть не отпустил её нежную руку — она крепко сжала мою и повела меня в сторону. «Будем считать, что я вас не знаю», — подвёл итог пьяный Рогожин-Давидофф.
В голове у меня, во всей этой пьяной цветистой мгле, всё вертелся его рассказ — он сам отвечал на вопрос о том, как ты, Д. Св.-М., докатился до жизни сей. Он ведь был интеллигентным, литературным и красивым мальчиком — ещё когда он получал «Дебют», мы могли видеть эдакого моложавенького Илью Лагутенко, явно не обделённого вниманьем юни-юниц и не чурающегося неких околопидорских сфер… Но вот пресловутый перелом сделал своё грязное дело — и чтобы возродиться к жизни новой, перед нами возникло то, что все приличные люди, в том числе и собратья по цеху, даже Кузьмин, именуют не иначе, как «грязный Давыдов». Ежели кому и полюбить меня, то уж никак не как «во всех отношениях милого мальчика», а как-то иначе — таков примерно его внутренний девиз. Подобные метаморфозы, по крайней мере две, как я подразумеваю, пережила Репинка — на 1-м курсе это был надменный в своей интеллектуальности, но хрупкий внутри и от этого крайне необщительный «подросток», потом, едва познав от нас основы «профанного» и спиртного, резко преобразился в самодовольную циничную Репу — такую всю картинно-информальскую и гиперобщительную, мгновенно завоевавшую титулы «стрэнжь» и «секс-символ филфака», а теперь вот всю такую до тошноты приличную, обычную, публичную, семейственную и деловую, но в некоторых моментах и с некоторыми людьми проявляющей суть свою — намного пуще прежней. Всё-это мне крайне интересно (неужели человек всё-таки меняется?!), но непонятно (хой там в рут!).
На радостях я (лично) купил пару бутылок нормального вина, но этого было мало. Делегация во главе с Анжеликой пошла разыскивать Г. Б. Остера (два дня тому он, увидев как девушки-красавицы сбираются в долгий пеший путь в магазин, предложил отвезти их на своей точиле да ещё и тыщонку пожертвовал от себя!) — на этот раз он несколько замялся, сказал, что машину долго выгонять, нехотя дал пятихатку, а потом ещё сам пришёл пить. Данило Михайлович похлопывал его по плечу, подливая водочки и называя Бенционычем, а потом, как водится, перешёл к проповеди своих простых, но вечных истин… Бенционыч сказал, что мы классные ребяты, и не просто классные, а ваще — а ему ещё предлагали вместо Липок на «Последнего героя» поехать! Он всем нам стал гадать по руке (сказал, что изучает древние книги). Рука Данилы была грязна, что вообще против всех хиромантических правил. Мне было сказано, что в моей жизни именно сейчас совершается глобальный переход в иное русло (ну, наконец-то я начал становиться насосом! — радостно думал я), но потом будет ещё один переход или даже перелом — какое-то событие изменит мою жизнь — и я стану чем-то иным, например, священником или монахом. На вопрос (его задавал даже не я, а вся наша дружно заинтригованная шаражка), что это за событие, Остер, несколько замявшись, ответил, что может быть, смерть жены, потеря мужской силы, вплоть до кастрации. Тане он сказал, что она никого не любит по-настоящему, но будет и в её жизти перелом. Соколу он показал, что его линии образуют букву «У», что значит, что вообще непонятно, как он с такой буквой существует (я почему-то подумал, что «всё смогу простить этому человеку» — и потом, как мне кажется, кое-что из этого оправдалось…). Надо ли говорить, что были, конечно, и другие руки и их рисунки, но именно эту четвёрку судеб я, по странному стечению баранделя, воспринял несколько обобщённо (?). Надо ли говорить, что тут же я приуныл — сел в углу с бутылкой и осунулся как в лучшие свои деньки. Вскоре меня уже утешали, а Бенционыч говорил, что «пиздобол он и хуй» (строчка из стиха Кононова, которая, запустив машину моего теребления, уже сделалась в кулуарах неприлично мохнато-крылатой).
