с лошадьми, а Эвелин и Пол Стенфорд пошли собирать дикие тюльпаны. Лошади разбрелись по плоской вершине холма, я стал распаковывать сандвичи и не смотрел за ними. Минут через пятнадцать вернулись Эвелин и Пол с охапками тюльпанов и мы сели за еду. Когда, примерно через час, мы собрались ехать дальше, лошади щипали траву за кустами на другом конце поляны. Эвелин первая села в седло, и тут ее лошадь словно взбесилась. Она взвилась на дыбы, закружилась на одном месте, а потом галопом помчалась к краю обрыва, не разбирая дороги. Эвелин каким-то образом успела повернуть ее влево, и лошадь понеслась во всю мочь вниз по тропинке. Мы встретили Эвелин лишь внизу у подножия холма, там, где ее сбросила лошадь.
— А лошадь нашлась?
— Да, она сама прибрела в свою конюшню, и там, когда ее расседлали, под потником обнаружили отросток кактуса. Не удивительно, что она взбесилась, когда жена села в седло и колючки вонзились бедной скотине в спину.
— А кто и когда, по-вашему, мог подложить кактус под седло?
— Кто мог это сделать? Какой-нибудь кретин с аномальным чувством юмора. А когда? Видимо, когда мы завтракали на траве, а лошади паслись за кустами — другого времени у этого "шутника" просто не было.
— Мистер Гарриман, а какого цвета были лошади?
— У меня и Пола Стенфорда каурые, а у жены чисто белая. А какое это имет значение?
— Большое. Тот, кто подложил колючку под седло белой лошади, не рисковал ошибиться. Ему достаточно было перед этим один раз увидеть вашу кавалькаду в бинокль, чтобы знать, что женщина едет на белой лошади.
— Вы что, считаете это было покушение на жизнь моей жены?
— Не сомневаюсь в этом, как и в том, что тормозной шланг у ее машины оборвался не сам по себе, а с чьей-то помощью. Причем этот кто-то если и видел когда-то вашу жену, то лишь издали, иначе он бы не ошибся прошлой ночью и не убил бы вместо нее Руфь Лейтон.
— А вдруг убийца убедился в своей ошибке и сейчас подкарауливает Эвелин где-нибудь в Сан-Франциско? Четвертое покушение ведь может ему удасться.
— Нет, убийца сейчас здесь, на Грин-Айленде. Я проверил — никто не покинул остров сегодня. Когда вы собираетесь звонить миссис Гарриман?
— У нас с ней договоренность: если я уезжаю куда-нибудь из дома, то звоню ей каждый день ровно в семнадцать ноль-ноль.
— Ну, так позвоните ей и предупредите, чтобы она несколько дней не выходила на улицу. Думаю, что за это время убийца будет арестован. Мистер Гарриман, а что вы можете сказать о появлении на Грин-Айленде вашей сестры с детьми и ее угрозах в адрес вашей жены? У меня есть показания портье отеля об этом.
— Моя сестра всегда была несдержанна на язык. Что за телефонный звонок, якобы от управляющего этим отелем — ума не приложу. Ведь о том, что я здесь, никто не знал.
— А не мог убийство Руфь Лейтон совершить ваш племянник Роберт Каннингхем или секретарь вашей сестры Антонио Креспи?
— Насчет этого итальянца ничего не могу сказать — я его не знаю, а у Роберта для такого дела кишка тонка — настоящий слизняк этот парень и пьяница к тому же.
Вставив новую кассету в магнитофон, Генри Джексон направился в 315 номер, занимаемый Робертом Каннинг-хемом. Накануне он уже опросил его, как и Антонио Креспи, и оба утверждали, что в предполагаемое время находились в своих номерах и никуда не выходили до утра. Но после бесед с другими людьми выяснилось, что и Роберт и Креспи лгали. Горничная, разбиравшая в служебной комнате в торце коридора третьего этажа грязное белье, в неплотно прикрытую щель видела, как в 0 часов 10 минут из 315 номера вышел мужчина и, оглянувшись по сторонам, прошел к лестнице черного хода, почему-то не пожелав воспользоваться лифтом. Вернулся он в 0 часов 27 минут также по лестнице черного хода и, воровато озираясь, скользнул к себе в номер. Когда горничная услышала, что полиция опрашивает прислугу отеля, она сама пришла к Генри Джексону и рассказала об увиденном. Поэтому следователь хотел сейчас записать показания обоих на магнитофон по официальной форме, чтобы при необходимости можно было привлечь их к суду за дачу заведомо ложных показаний. Постучав в дверь 315 номера, Генри Джексон прислушался, затем решительно повернул ручку замка. Дверь открылась только наполовину, дальше ее что-то держало, что-то лежащее на полу. Реакция Джексона была мгновенной — пистолет оказался у него в руке еще раньше, чем он понял, что мешает двери открыться полностью. Протиснувшись бочком в образовавшуюся щель, лейтенант бросил беглый взгляд на лежащее ничком на полу тело. Правая-рука Роберта Каннинг-хема была неловко подвернута под себя, ноги разбросаны в стороны, а на полу возле головы виднелась небольшая лужица крови. Генри Джексон бросил взгляд на окно — закрыто, стремительно двигаясь вдоль стены, обошел комнату, заглядывая в шкафы, рванул на себя дверь в ванную и, убедившись, что убийца успел исчезнуть до его прихода, тяжело опустился в кресло у окна.
"Ну вот, — уныло- подумал он, глядя на тело Роберта Каннингхема, — только второго трупа в этом деле мне не хватало. Что теперь скажет мой шеф?" Он поднялся с кресла, подошел к трупу и приподнял за волосы его голову, чтобы посмотреть куда нанесли удар. То, что не огнестрельным оружием было ясно, так как в закрытом помещении запах пороха сохраняется долго.
В нос Генри Джексону ударил резкий запах перегара, а "труп" неожиданно открыл мутные глаза и, икнув, внятно произнес:
— Тоно, скотина, отдай брошь!
Затем он медленно подтянул к животу ноги и с трудом сел, опираясь руками в пол позади себя. Из разбитого носа на грудь ему капала кровь, но, похоже, Роберт этого не замечал. Он обвел мутным взглядом комнату и с трудом сфокусировал его на полицейском, и в глазах его мелькнула усмешка.
— А, сыщик, — протянул он. — Ты ко мне не по-адресу. По поводу семейных драгоценностей обращайся теперь к Тони, меня оставь в покое, я занят.
Генри Джексон задумчиво посмотрел на нелепую фигуру Роберта, сидящего на полу, затем прошел в ванную, налил полный пластиковый таз холодной воды из-под крана и, пройдя в комнату, аккуратно опрокинул таз над головой Роберта. С минуту тот, задохнувшись от ледяного душа, мог только молча мотать головой, но затем стал на глазах приходить в себя. Сначала он разразился горькими слезами, сидя по-прежнему на полу в грязной луже, затем кое-как поднялся на ноги, вытер
