Однако это был день боя и, значит, убийства. Как же можно достойно прожить день убийства? [102]
Не удается избежать вины и солдату, который не хотел стрелять в Бёлля, – как доктору Живаго, который все же попал в нескольких атакующих (в том числе, как полагает сам доктор, в Сережу Ранцевича).
Мы заключили с вами перемирье.
Но только вы и я. Ведь во весь рост
Вставал фашист, вояка и прохвост,
Убийца, освенцимский ницшеанец…
(ровно так же персонаж этот, кем бы он ни был, видит перед собой «вояку, прохвоста и убийцу», «русского варвара» или «жидовского комиссара»).
Стреляйте, Генрих! Уступаю вам,
Дарю вам, Белль, свой самый лучший выстрел…
Вы опустили автомат. Увы!
Мне кажется, что это были вы!
Но я не промахнулся, Генрих Белль!
Я выстрелил. И в прорези прицела
Я увидал, как оседает тело.
Немудрено попасть в такую цель! (479).
Поэт пытается убедить себя, что убил он «плохого» немца. И то, что реальный Бёлль выжил и стал замечательным писателем, как будто подтверждает такую трактовку. Но только «как будто». Из того, что Бёлль жив, вовсе не следует ни того, что убитый солдат вермахта был «освенцимским ницшеанцем», ни того, что немцев (или любых врагов – людей иной нации или класса) должно делить на «плохих» (убивать которых не грех) и «хороших». Дважды (в первой и последней строфах) возникающая строка «Мне кажется, что это были вы» указывает на сомнения поэта, а финальное превращение человека (на самом деле, неизвестно какого!) в мертвое «тело» заставляет расслышать в последней строке не торжество победителя, но близкую к отчаянию иронию.
Рискну предположить, что «двоящееся» стихотворение не удовлетворяло автора. То, что оно не печаталось при жизни Самойлова, разумеется, не аргумент – советскую цензуру текст этот пройти не мог, а в последние свои (перестроечные) годы поэт не стремился распечатывать старые стихи. Гораздо важнее, что, познакомившись с Бёллем, Самойлов не прочел ему это стихотворение – если бы он представил адресату поэтическую версию давней анонимной записки, это должно было бы отразиться в дневнике и не ускользнуло бы от Копелева, благодаря которому и происходило общение Самойлова и Бёлля. (Страстный ценитель поэзии Самойлова, Копелев знал немало его неопубликованных текстов, но стихи о Бёлле Самойлов не показал и ему – потому Копелев и не идентифицировал некоего посетителя ЦДЛ, пославшего Бёллю записку, со своим другом.) 18 февраля 1972 года в доме Копелевых Самойлов прочел Бёллю «Поэта и гражданина» (стихотворение написанное недавно и еще не опубликованное).
...
Лева (Копелев. – А. Н .) переводил. Бёлль сказал, что хотел бы это перевести [103] .
В рассказе поэта о бессудной расправе Самойлов договорил то, что брезжилось в стихах о «дуэли» с Бёллем. Утверждая бесценность человеческой жизни и отрицая любое убийство (в том числе – обусловленное обстоятельствами), Самойлов объяснял, что такое, с его точки зрения, поэт, и чем он отличается от прочих «граждан» (в любом смысле слова). Полагающий себя поэтом-гражданином Евтушенко укоряет граждан, которые позволяют убивать поэтов. Разумеется, он протестует и против убийств вообще (в «Корриде» эту тему расслышать можно), но первенствуют у Евтушенко мотивы избранничества поэта-жертвы и вины толпы. Для него Лорка, в первую очередь, убитый поэт , для Самойлова – убитый . В то же время поэт у Самойлова свидетель (то есть пособник) убийства, разделяющий вину с «не поэтами». Отличие поэта от «граждан» в том, что он не может забыть или оправдать случившегося. Однако скептическая оценка романтически-эгоцентрической гражданственности Евтушенко для Самойлова частность. Много важнее для него выяснение отношений со Слуцким, полемические отклики на стихи которого в первой части «Поэта и гражданина» готовят главный спор в части второй [104] .
У рассказа поэта два источника. Первый – фронтовые впечатления автора [105] . Второй – стихотворение Слуцкого «Немецкие потери ( Рассказ )». В очерке о Слуцком Самойлов, предваряя цитируемую там финальную строфу «Немецких потерь», пишет:
...
Не любовь, не гнев – главное поэтическое чувство Слуцкого. Он жалеет детей, лошадей, девушек, вдов, солдат, писарей, даже немца, пленного врага, ему жалко, хотя и принуждает себя не жалеть [106] .
Высоко ценя «Немецкие потери», свой рассказ о расправе с пленным Самойлов строит принципиально иначе.
Немец Слуцкого – «хороший»:
Он все сказал:
Какого он полка,
Фамилию,
Расположенье сил.
И то, что Гитлер им выходит боком.
И то, что жинка у него с ребенком,
Сказал,
хоть я его и не спросил.
Веселый, белобрысый, добродушный,
Голубоглаз, и строен, и высок,
Похожий на плакат про флот воздушный (367–368).
Немец Самойлова – никакой. Мы знаем о нем одно: у него есть жена и сын, заснятые на фото. Немец Слуцкого ищет и находит контакт с красноармейцами:
Солдаты говорят ему «Спляши!»
И он сплясал.
Без лести. От души.
Солдаты говорят ему: «Сыграй!»
И вынул он гармошку из кармашка
И дунул вальс про голубой Дунай:
Такая у него была замашка.
Его кормили кашей целый день
И целый год бы не жалели каши.
У Самойлова пленному сунули сухарь, что можно счесть ложным намеком на возникающую симпатию. У Слуцкого действие происходит зимой 1942 года, на русской земле, когда очередные отступления отзывались понятными взрывами ярости, а на сбережение пленных просто не было сил. Самойлов прикрепляет действие к концу войны одним слабым намеком (горит не православный храм, а костел), избегая каких-либо характеристик исторического момента, а соответственно и эмоционального состояния солдат, прикончивших немца. У Слуцкого расстрел мотивирован:
Да только ночью отступили наши —
Такая получилась дребедень (368).
В «Поэте и гражданине» никаких объяснений случившемуся не дано. Слуцкий опускает сцену казни. У Самойлова расправа описана шокирующее детально (в советских изданиях страшные строки —
Звук был слишком громок.
Он завизжал. И, дергаясь, как кролик… —
потребовали замены:
«Звук был слишком резок,
он закричал. И словно был подрезан» – 190, 683).
Слуцкий пишет о несчастье, которому есть причины. Ему жалко и немцев (конечно, не только «того, / что на гармошке / вальс крутил», но и других «хороших немцев», которым Гитлер «выходит боком»), и тех, кто был вынужден его умертвить, и самого себя. Самойлов пишет об абсолютном зле войны.
Рассказчик Слуцкого (при отчетливо личной интонации) – это один из многих достойных людей, которым, руководствуясь чувством долга и подчиняясь обстоятельствам, выпало делать то, что они предпочли бы не делать. Потому и называлось стихотворение при первой публикации (альманах «Тарусские страницы», Калуга, 1961) «Рассказ солдата». (Позже Слуцкий, видимо, почувствовал, что заголовок противоречит не только генезису текста, но и красноречивым деталям-проговоркам: «экономить жалость» для бойцов может не их ровня, а политрук, коим и был Слуцкий; у солдата нет своего блиндажа – ср. «ко мне в блиндаж приводят языка»; допрашивать пленных – тоже не солдатское дело.) Рассказчик Самойлова – поэт, вошедший в душу «никакого» немца (несмотря на постоянное использование местоимения третьего лица, все происходящее увидено глазами пленного – смена точки зрения происходит в миг между выстрелом и гибелью) и разглядевший в нем – себя, а потому – поэта (ср. стихи о Бёлле).
Самойлов не ставит под сомнение доброту и совестливость Слуцкого, но понимает, что рожденные этими чувствами стихи далеко отстоят от духовной нормы, что задана великой литературой, прежде всего Толстым, на которого Слуцкий внешне ориентируется (ср. эпизоды четвертого тома «Войны и мира»: плен для Рамбаля и его денщика Мореля становится спасением; Морель, отогревшись, выпив водки и съев котелок каши, забавляет солдат песней «Vive Henri Quatre…», слова которой весело перевирает солдат Залетаев; Петя Ростов трогательно печется о мальчишке-барабанщике, его чувства разделяют Денисов и простые партизаны, для которых Vincen уже стал Весенним или Висеней; Кутузов просит солдат пожалеть разбитых врагов и проч. [107] ). Слуцкий искренне стремится следовать Толстому, не замечая, как возводимая им система объяснений и мотивировок противоречит толстовскому духу, как идея «мiра» подменяется идеей «солдатской» («народной», «гражданской») общности. Он убежден, что имеет право быть поэтом (голосом народа) потому, что прошел вместе с народом (гражданами) сквозь тяжелейшие испытания:
Я говорил от имени России,
Ее уполномочен правотой,
Чтоб излагать с достойной прямотой
Ее приказов формулы простые.
Я был политработником —
как все, «голодным и холодным», как все, мужественным, заслуженно уважаемым, следовательно:
