В этом плане характерны не случайно вошедшие в цитатный фонд строки Евтушенко, открывающие «Молитву перед поэмой» («Братская ГЭС»):
Поэт в России – больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит
гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет [74] .
Евтушенко словно бы отменяет старые споры, утверждая: великая поэзия всегда гражданственна. Отсюда и нарочитая отсылка к Блоку (с привычной точки зрения, поэту не «гражданственному»), и включение в череду «великих российских поэтов», у которых автор будущей поэмы смиренно просит помощи, того же Блока, Есенина (уже дозволенного, но еще не вполне канонизированного, привычно почитаемого антагонистом «гражданина» Маяковского) и Пастернака (что в 1964 году требовало смелости). Не менее, впрочем, показательно, что в ряду «великих» отсутствуют Баратынский, Тютчев, Фет (заново открывавшиеся как раз в середине 1960-х), Цветаева, Мандельштам. Трудно предположить, что Евтушенко еще не знал самоубийственных – «гражданских» даже по авторскому определению – стихов Мандельштама, но и на цензурный запрет это умолчание не спишешь (сумел же Евтушенко включить в «Молитву…» «пастернаковские» строки). Вероятно, Мандельштама автор «Братской ГЭС» все же не воспринимал как поэта «гражданского» (и соответственно – великого) [75] . В финальную (то есть наиболее сильную) позицию ставится строфа, обращенная не к выразившему «мученье века» (слова Евтушенко) недавно ушедшему Пастернаку (она размещена меж «блоковским» и «есенинским» фрагментами), но к умершему тремя десятилетиями раньше Маяковскому. Закрывающий ряд «великих» Маяковский (как и открывающий этот ряд Пушкин) предстает в «Молитве…» «главным» поэтом-гражданином. Евтушенко демонстрирует здесь не личный выбор (как в случае с Пастернаком), но соответствие сложившейся (искренне принимаемой им) культурной норме.
Представление о Маяковском как эталонном поэте-гражданине (на которого могут равняться и «автоматчики партии», и либеральные прогрессисты, и некоторые художники андеграунда) возникло не на пустом месте. После революции Маяковский неизменно выступает апологетом «утилитаризма», настаивает на подчинении поэзии интересам пролетариата (выражающей его волю большевистской партии, созданного этой партией государства), отрицает «чистое искусство» и любовную лирику, сражается с мещанами и перерожденцами, променявшими революционное подвижничество на чин, комфорт и достаток, с тревогой фиксирует признаки окончания (омертвения) революции и требует ее продолжения. Время от времени поэт сообщает, сколь тяжело дается ему принятая миссия, жалуется на одиночество (недостаток понимания, ничтожество окружения, мелкие, но портящие кровь конфликты), намекает на возможность иной поэзии в светлом будущем, но итогом таких исповедальных отступлений всегда становится возвращение на избранную стезю служения «делу». «Я» поэзии Маяковского, как правило, совмещает диалогизирующих некрасовских персонажей [76] : гражданин верно наставляет поэта, который в итоге оказывается истинным гражданином. В «Стихах о советском паспорте» Маяковский ничего не говорит о своей цеховой принадлежности, но в финальных строках возникает слово «читайте» (хотя более уместным здесь было бы «смотрите» или «глядите» – в паспорте читать нечего) – единственное свидетельство о гражданстве (в 1929 году подданные СССР не имели «внутренних» паспортов) приравнивается к свидетельству о поэтических достижениях. В более ясном виде (с отсылкой памятливого читателя к «Стихам о советском паспорте») тождество это проведено в заключительной строке «Во весь голос»:
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов моих партийных книжек [77] .
У поэта-гражданина складываются специфические отношения с собеседниками. К литераторам он обращается как гражданин, даже если формально речь идет о делах литературных («Послание пролетарским поэтам», «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому», «Птичка божия»); в тот же ряд попадает – при понятных оговорках – «Сергею Есенину» и даже «Юбилейное» (видя в Пушкине лучшего из собратьев, Маяковский и его настойчиво учит). Как поэт (которому необходимы указания и поддержка) он не может найти достойных собеседников среди живых людей – и потому обращается к солнцу («Необычайное приключение…»), погибшему, но обретшему иное бытие герою («Товарищу Нетте, пароходу и человеку»), ушедшему вождю («Разговор с товарищем Лениным»). Маяковский требует диалога с партией, то есть с равным ей (как прежде Ленин) новым вождем («Домой»), но ему приходится довольствоваться собеседником иного калибра. Место гражданина (того, кто имеет право укорять поэта, но и понимает его) занимает «гражданин фининспектор», с которым Маяковский (обязанный видеть и видящий в чиновнике представителя государства, то есть партии) разговаривает о самом главном, пытаясь отстоять не только ценность своей работы, но и поэзию как таковую. Исчерпав аргументы, поэт оказывается в той же позиции, что и его предшественники – подобно «Поэту и толпе», «Журналисту, читателю и писателю» и «Поэту и гражданину», «Разговор с фининспектором о поэзии» завершается обрывом диалога, отказом то ли от поэзии вообще (как у Лермонтова и Некрасова), то ли от контакта с социумом (как у Пушкина):
А если
вам кажется,
что всего делов —
это пользоваться
чужими словесами,
то вот вам,
товарищи,
мое стило,
и можете
писать
сами! [78] .
Заменив в последнем четверостишье обращение (до этого трижды звучит «гражданин фининспектор», один раз просто «гражданин» и один – «гражданин канцелярист»), то есть обратившись через голову фининспектора к партии, Маяковский адресует угрозу не только гражданину в низменном смысле слова (представителю своекорыстной и чуждой поэзии толпы – для ее характеристики текст насыщается финансово-бухгалтерской лексикой), но и «товарищам» (коллективному воплощению истинного гражданина). В «Разговоре с фининспектором…» Маяковский констатирует глубинную связь коллизий «поэт и толпа» и «поэт и гражданин». Он пишет о невозможности гражданской поэзии (а иной, по Маяковскому, и быть не может) в обществе, где омонимия поглотила антонимы, граждан по сути заменили «гражданины», граждане по имени (должности). Не зря уже первые строки «Разговора…»:
Гражданин фининспектор!
Простите за беспокойство.
Спасибо…
не тревожьтесь…
я постою…
обнаруживая нешуточную тревогу поэта, строятся на игре со значениями слова «гражданин» – «бытовым», «официальным», которое ставит поэта в сомнительное положение «почти не гражданина», и утраченным «высоким».
Эту игру и варьирует Самойлов в зачине своего диалога (здесь нагляден контраст между «высоким» и «бытовым» значениями, «официальное» спрятано). Значимость реминисценции подчеркнута и усилена контекстом других «маяковских» аллюзий. Самойловский поэт ищет «баню» – в поэтической мифологии «ассенизатора и водовоза» гигиенические процедуры символизируют моральное очищение (общественное и личное), баня в его одноименной комедии призвана избавить новый мир от всевозможных врагов и паразитов. Очищение откладывается («Баня нынче выходная»); заменить баню должна пивная («Там тоже можно время провести») – «граждане» обычно посещают баню ради выпивки и общения (ср. известное присловье: «Пойдем в баню, заодно и помоемся»). Для Маяковского же баня и пивная – локусы, оцениваемые полярно; пивная – ненавистная точка ложной и губительной встречи поэта и граждан; ср. в написанном незадолго до «Разговора с фининспектром…» «Сергею Есенину»:
Почему.
Зачем?
Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
– Этому вина
то…
да сё…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина. —
Дескать,
заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс – он тоже
выпить не дурак
(проклятое место упомянуто уже в первом четверостишье – «Ни тебе аванса, / ни пивной») [79] .
О неприязни Маяковского к пивным (и всему, что с ними связано) напоминает и топонимический ход Самойлова: адрес пивной – «на Карла Либкнехта» – ассоциируется с инвективой по поводу присвоения «низким» объектам «высоких» имен:
Блюет напившийся.
Склонился ивой.
Вулканятся кружки,
пиво пепля.
Над кружками
надпись:
«Раки
и пиво
завода имени Бебеля».
Словно откликаясь на призыв Маяковского «брось привычку / (глупая привычка!) – / приплетать / ко всему / фамилию вождя», позднесоветская цезура (дозволявшая републикации стихотворения «Пиво и социализм», которое строится на резкой паронимической игре и втягивании в «грязный» контекст других революционных имен – «на-бе-бе-лился»; «Еще б / водчонку / имени Энгельса / под / имени Лассаля блины, – и Маркс / не придумал бы / лучшей доли! / «Что вы, товарищи, / бе-белены / объелись, / что ли?» [80] ) сочла невозможным появление в стихах всем знакомой абсурдно бытовой реалии, сочетания фамилии другого немецкого социалиста и не красящего «социалистический быт» заведения: Самойлову пришлось переместить пивную «на Глеб Успенского».
