Я сел на лошадь и тронулся в путь. Остальные молча последовали за мной. Последним, повесив голову, трусил Халеф. Теперь он тяжело переживал тот ущерб, который он, как в данный момент считал, нанес нам.
Турок, оказавшийся главным виновником происшедшего, молча ехал рядом. Только через какое-то время он отважился спросить:
— Эфенди, а последствия действительно могут оказаться плачевными для хаджи?
— Конечно.
— Но ты поможешь ему?
— Ни в коей мере, — ответил я громко, чтобы Халеф мог услышать. — Он оказал сопротивление властям и нанес телесные повреждения человеку падишаха. Я не смогу его спасти, если они его схватят!
— Но он может скрыться.
— Он может делать все, что ему вздумается. Он действовал без моего согласия, как маленький мальчик, который не в состоянии предугадать последствия своего поступка. Нет, я ничем не могу ему помочь!
Мне было нелегко произнести эти жестокие слова. Но надо было дать ему хороший урок. Он с честью выходил из тяжелых передряг. И из каких! Как часто рисковал жизнью из-за меня! Покинул родину, а главное, Ханне, цветок среди женщин. Мое сердце было преисполнено благодарности к нему. Но чувство осторожности в последнее время все чаще изменяло Халефу.
В том, что нам до сих пор удавалось выходить невредимыми из стольких авантюр, — его немалая заслуга. Он напоминал мне маленькую отважную собачку, которая находила мужество вцепляться в шею мощному леонбергеру38, один укус которого мог оказаться для нее смертельным. И как раз сейчас мы приближались к опасной границе штиптаров. Нужно было быть предельно осторожными.
В глубине души я радовался тому, что он проучил ленивого полицейского и внутренне был готов к тем последствиям, которые эти действия могли за собой повлечь. Но я счел нужным немного стравить пар этого маленького паровозика.
Глава 8
ЦЕЛИТЕЛЬ
Через некоторое время мы попали на улицы Кустырлу и снова свернули направо. Мы приближались к Струмице, ехали вдоль табачных полей и посадок хлопчатника. Вскоре увидели впереди гору, на склонах которой угадывались городские постройки. Вверху, ближе к вершине, все зеленело, а ниже виднелись развалины.
— Это Остромджа, — пояснил турок.
— Называемая также Струмицей по имени реки, что течет рядом, — добавил я, вспоминая географию.
Тут ко мне подъехал Халеф. Вид городка пробудил в нем обычную деловую активность.
— Сиди…— начал он.
Я молча смотрел на город.
— Ты не слышишь меня или просто не хочешь слушать?
— Я слушаю тебя.
— Ты считаешь, что мне лучше уехать?
— Нет.
— Я тоже так думаю. Лучше бы я пустил себе пулю в голову.
— Или ты считаешь, что меня следует выдать префекту?
— А ты как думаешь?
— Да я лучше ему пущу пулю в голову!
— И тогда-то тебя уж точно посадят!
— Как ты думаешь, что с нами будет?
— Не знаю, надо выждать.
— Хорошо, подождем, а ты возьмешь меня под свою защиту?
— А я-то, наивный, думал, что нахожусь под твоей. Ты ведь называешь меня своим другом и защитником.
— Сиди, прости меня. Ты — мой главный защитник.
— Нет, Халеф, я слишком часто находился под твоей защитой. И я не забуду тебе этого, пока жив. Никто не осмелится сделать худого знаменитому хаджи Халефу Омару.
— Слава Аллаху! Наконец-то у меня камень упал с сердца, столь большой, как вон та гора, под которой лежит город. Все вынесу, но только не то, что мой эфенди на меня сердится. Ты все еще злишься?
— Нет.
— Тогда дай твою руку.
— Вот она.
Свет дружбы и верности осветил душу, проник в сердце. Что за великое счастье — ощущать рядом верного друга!
Мы между тем все ближе подъезжали к городу. Незадолго до того как мы поравнялись с первыми домиками, на дороге попался нищий — плачевная картина нужды и безысходности. Правда, сказать, что он сидел, было бы неточностью. Точнее, он лежал, положив рядом костыли. Его голые ноги были обмотаны тряпками, в свою очередь, обвязанными нитками. Одежда состояла из некоего подобия платка или накидки, под которой он явно прятал подношения — хлеб, фрукты и другое: слишком уж вздувалось все это на нем, в то время как само тело казалось изможденным и сухим. Отчетливо проступали ребра, а колени были костлявыми, как у скелета. Спутанные волосы, видимо, не знали гребня многие годы. Кожа была какая-то красно-синяя, будто обмороженная. Глаза глубоко сидели в глазницах. Лицо его озадачило меня. Оно находилось в явном противоречии с тем, чем представлялось на первый взгляд, но я пока не мог понять причину моей внутренней тревоги. Выражение его можно было бы определить как тупоумие и бессмысленность, но все это я понял не сразу, а позже, когда мы остановились возле нищего, чтобы дать ему милостыню. Я осмотрел его внимательно, поскольку уже знал от турка, кто это.
Когда мы уже подъехали к нему и тот сел, хозяин сказал:
— Это Буера, калека, о котором я тебе рассказывал.
— Тот самый, который был у твоих соседей, в тот момент, когда там якобы находился целитель? Помнится, ты еще назвал его Дубиной?
— Да, из-за здоровенных костылей.
— Он нуждается в милостыне?
— Да, он не может работать, поскольку у него нет позвоночника.
— Но ведь без него он не мог бы и жить!
— Вот этого я и сам не понимаю. Но так говорят. Он ходит на костылях и таскает ноги за собой. К тому же он тупоумен и едва выговаривает слова. Ему все подают.
— А родные у него есть?
— Никого.
— А где он живет?
— Нигде. Ест он там, где ему подают, а спит там, где свалит усталость. Этому бедняге Аллах воздаст в той жизни, раз недодал в этой.
Калека сидел спиной к нам. Услышав стук копыт, он с трудом развернулся в нашу сторону. Теперь я хорошо видел его изможденное, лишенное всякого выражения лицо и мертвые глаза. На вид ему можно было дать лет сорок, но точно определить не представлялось возможным.
Я чувствовал сострадание к калеке, не подозревая, какую немаловажную и негативную роль он еще сыграет во всей этой истории.
Мы подошли к нему. Он простер руку и забубнил:
— Эйлик! Эйлик! Эйлик!39
Я дал ему два пиастра. Остальные последовали моему примеру. Но когда я клал ему в ладонь монету, свесившись с лошади, по его телу пробежала дрожь, как будто он хотел вскочить, и до сих безжизненные его глаза вспыхнули. Он бросил на меня взгляд, полный тоски и одновременно ненависти, какого я еще никогда не видел в глазах врага. Это поразило меня. Но в следующий же момент веки его сомкнулись, а лицо приняло выражение тупости.
— Шюкюр, шюкюр40, — пробубнил он.
