– А когда? Когда мне скажут лечь под этого козла? – взрываюсь, не в силах больше терпеть эту показуху. Мама вскидывает на меня то ли возмущенный, то ли раздраженный взгляд, но мне уже все равно. Особенно, когда она припечатывает:
– И ляжешь!
– Что?
– Вот только не надо делать такое лицо! – ошарашивает она меня еще больше. – Ты должна понимать, с кем мы имеем дело. Это не так-то просто организовать. За мной тоже постоянно следят. И если хочешь знать мое мнение, то лучше бы тебе переспать с Елисеевым, иначе он не успокоится, станет искать. И когда найдет, будет в разы хуже.
Сказать, что я в шоке – не сказать ничего.
– Ты в своем уме?
Мама тяжело вздыхает.
– Послушай, Настя. Ты уже далеко не наивная девочка…
– А-а и поэтому можно меня, как шлюху подкладывать под дружков твоего мужа?
– Никто тебя не подкладывает. Но правда такова: в этой гонке ты – трофей. Уж прости за откровенность, но мужчинам нравится трахать женщин своих врагов – так они лучше чувствуют вкус победы. И не надо меня винить, Настя, я тебе сразу сказала, чем закончатся твои шашни, но ты же меня не послушала и продолжила…
– Ладно, можешь не продолжать, я все поняла, – отрезаю, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться от разочарования.
– Нет, ты ни черта не поняла! – повышает Жанна Борисовна голос, но, спохватившись, вновь переходит на едва слышный шепот. – Думаешь, я не переживаю? Думаешь, у меня сердце кровью не обливается?
– А оно у тебя есть? – бросаю едко. В эту секунду я ее почти ненавижу. Мама на миг застывает, словно получила удар, но быстро берет себя в руки и спокойно парирует:
– Да, Настя, у меня оно тоже есть. И оно хочет лишь одного: чтобы ты выжила и не сломалась.
– Как? – вырывается у меня обессиленный смешок. В ответ получаю абсолютно безжалостное:
– Смириться.
– Смириться с насилием?
–Насилие, Настя, это то, с чем человек смириться не смог. Уж поверь мне, я знаю, иначе сошла бы с ума, думая, о том, что меня насиловали каждый день с шестнадцати лет. Но как видишь, – усмехается она горько и, отвернувшись к окну, заключает. – Это просто секс, Настя, и он не стоит того, чтобы из-за него умирать.
Я хмыкаю и, истерично засмеявшись, качаю головой.
– А за что тогда следует умирать, мама? – помедлив, шепчу со слезами, понимая, что никто мне не поможет. – За что ты всю жизнь боролась, если твоей дочери, как и тебе приходиться, лежа на спине, выгрызать себе право на свободу? За что, ты боролась, если так с этой спины и не поднялась?
Да, делаю больно, ибо меня душит горечь и отчаяние, и я не знаю, как вытерпеть их, и не сойти с ума. Мама поворачивается ко мне. В глазах у нее стоят слезы, но она ничего не говорит. Просто смотрит и плачет вместе со мной, и я всё-всё понимаю: что она бы вытащила меня из этого ада, если бы была у нее хоть капля уверенности, что не сделает еще хуже. От этого еще больней. Особенно, когда она садиться рядом и, прижав меня к себе, целует в лоб, шепча:
– Прости. Я стараюсь, я правда, стараюсь, но у меня очень ограниченные возможности.
– Знаю. Я ни в чем не виню тебя, – выдавливаю из себя, захлебываясь слезами, и жмусь к ней изо всех сил, отчаянно пытаясь хотя бы на короткий миг спрятаться в ее тепле от всей этой жестокости и грязи. А она, словно чувствует, сжимает меня еще сильнее и дрожит от сдерживаемых где-то в груди рыданий.
– Все забудется, милая, со временем все забудется, – приговаривает она, гладя меня по волосам.
– Правда? – отстранившись, заглядываю ей в глаза, мама кивает, но я вижу. Там на самой глубине. Что ни черта не забывается. Шестнадцатилетняя девчонка не смирилась, она плачет горючими слезами, ибо все, что она делала, оказалось зря. И я даже представить боюсь, насколько это больно, насколько это страшно. Поэтому беру себя в руки, дабы не делать еще больнее, выдавливаю из себя улыбку и тоже киваю.
– Давай, выберем платье, – стерев с маминых щек слезы, ставлю точку в нашем душевном стриптизе.
Потом. Я выплакаю свою боль потом. Наедине с собой дам ей волю, а пока я должна быть сильной ради своего ребенка.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
В конце концов, это всего лишь секс. Просто секс, – повторяю, словно мантру, глядя на себя в зеркало. На мне короткое, драпированное платье со шлейфом и открытыми плечами, расписанное по темной ткани какими-то огненными полосами, словно я горю.
И я действительно горела. Сгорала заживо. До выхода было десять минут, а у меня никак не получалось смириться. Стоило только представить, как ко мне прикоснуться чужие руки и губы, тошнота поднималась к горлу. О том, что во мне побывает член этого ублюдка, и он будет кончать в меня, я и вовсе не могла думать. Передергивало всю и хотелось умереть, вскрыть себе вены, и не знать этой грязи, которую я никогда не смогу с себя смыть.
Может, стоило попросить маму достать мне кокаин? Может, хотя бы так я смогла бы вынести этот кошмар?
Но тут же отмахиваюсь от этой идеи. Конечно, это могло бы быть недолгим спасением, но означало бы уже сейчас сломать себя с хрустом напополам, не говоря уже про то, каково будет малышу.
Господи, как же я тебя ненавижу, Серёжа! Как же ненавижу! Почему ты даже не попытался ничего сделать, ни единого знака не подал? Ну, почему? Неужели у тебя ко мне совсем не было чувств? Неужели все они были правы, и я просто наивная дура, раз верила тебе?
– Готова? – очень вовремя входит мама в мою комнату, ибо еще чуть – чуть и меня бы накрыло истерикой.
– Да, почти, – сглотнув колючий ком в горле, неимоверным усилием воли беру свои эмоции под контроль.
Соберись, Настя, соберись! – впившись ногтями в ладони, кусаю губы, чтобы прогнать проклятые слезы.
– Прекрасно, – резюмирует Жанна Борисовна и раскрывает широкий, бежевый футляр от Boucheron, на котором красуется роскошное, двухъярусное ожерелье из желтого золота с россыпью бриллиантов.
Я удивленно приподнимаю бровь, не припоминая такую тонкую работу в маминой коллекции.
– Подарок от Елисеева, – тут же поясняет она и, не давая мне опомниться, надевает его на шею. Золотой чокер впивается удавкой, а второй ярус тонюсенькой, бриллиантовой змейкой ложится в ложбинку груди. Выглядит очень изящно и в то же время сексуально, подчеркивая и полноту моей груди, и красоту шеи, но у меня не вызывает ничего, кроме чувства гадливости. Ощущение, будто ошейник нацепили. Впрочем, я давно уже на привязи, так какая разница?
– Не забудь, поблагодарить, а то разозлиться, – напоминает мама перед выходом.
– Конечно, – усмехнувшись, подхватываю клатч и решительно иду к ожидающей нас машине, молясь, чтобы эта пытка поскорее закончилась.
Весь вечер я делаю вид, что мне безумно интересно и весело. Я смеюсь над шутками Елисеева, даже не понимая, что он говорит. Поддакиваю ему и кокетливо улыбаюсь, потупив глазки в пол. Я ужасно фальшивлю от перенапряжения и страха. Будь на месте этого олуха Долгов, хохотал бы до слез, но Елисееву нравится, он доволен, а я едва не отдаю богу душу, когда мне на бедро ложится холодная ладонь и медленно ползет вверх.
– А знаешь, теперь я начал понимать Долгова, – словно почувствовав, какой оборот приняли мои мысли, обжигает Елисеев мою щеку горячим, возбужденным дыханием, приправленным запахом виски и табака. – “Произведение искусства” – вот о чем я думаю, глядя на тебя, и хочу. Очень хочу, Настюш.
От этого хриплого, совершенно чужого “Настюш” и бесцеремонной руки, забирающейся все выше и выше под подол платья. У меня мороз пробегает по коже и становиться нечем дышать. Хватаю первый, попавшийся бокал, опрокидываю в себя залпом и тут же, поперхнувшись, закашливаюсь. Оказывается, это было шампанское.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Елисеев пытается мне помочь и, наконец, оставляет мою ногу в покое. Можайский недовольно косится с другого края стола. Растягиваю губы в извиняющейся улыбке и, заставив себя шепнуть Елисееву, что я ненадолго, спешу в дамскую комнату.
Закрывшись в кабинке туалета, едва не сползаю по двери. Ноги меня совсем не держат, такая слабость накатывает, словно я не час пробыла под обстрелом косых взглядов и перешептываний за спиной, а как минимум, несколько дней провисела подвешенная за ноги к потолку. Впрочем, перспективе провести с Елисеевым ночь, я бы с удовольствием предпочла висеть вниз головой, если бы не малыш.
