Боже, дай мне сил! Дай мне, пожалуйста, сил вытерпеть и смириться. А главное – разлюбить. Забыть, вычеркнуть, возненавидеть – что угодно, но только не любить, ибо это невыносимо. Это так невыносимо – любить одного мужчину, а подпустить к себе другого. У меня внутри все горит, на куски разрывается. Я жить не хочу.
Сережа… Если бы ты только спас нас, если бы только попытался… я бы все тебе простила, я бы забыла и твое равнодушие, и бездействие, и нелюбовь. Но тебе ведь это не нужно. И я тебе не нужна.
Меня переполняет горечь и душат слезы, но я давлю их в себе, зная, что, если только дам слабину, не смогу остановиться.
Кое- как, но мне все же удается обрести какое-то подобие спокойствия. Уже почти решаюсь выйти из кабинки, как слышу ядовитый голос какой-то сплетницы:
– Нет, ты видела эту “изнасилованную”? Не успела одного мужика за решетку отправить, как уже окрутила другого.
– И не говори. Цветет и пахнет, – поддакивает ей ее приятельница, громыхая чем-то возле раковины, а мне кажется, это мое собственное сердце грохочет в груди.
– Ну, а че ей? – продолжает меж тем зачинщица разговора. – Елисеев по состоянию не сильно уступает. Рожей, конечно, как Долгов, не вышел, да и возрастом постарше будет, но с таким состоянием рожа и возраст – вещь не принципиальная, тем более, что у девки, насколько я знаю, отец из бедолаг, так что ей надо цепляться за эту жизнь руками и ногами.
– Да, это понятно, Диан, но все равно как-то по – сучьи совсем. Хоть бы подождала, пока Долгов оклемается, и вся эта шумиха утихнет.
– Да он, может, и не оклемается. Шутка ли? Его там порезали в камере, говорят, несколько ножевых.
– Пизд*ц! Жалко мужика. Классный был: веселый, не жмот и в постели хорош.
– Ты с ним трахалась что ли?
– Да не я, Юльку Роднину помнишь?
– Это дизайнером, которая все хотела быть?
– Да. Вот она с ним куролесила одно время. Он ей потом вроде эти курсы дизайнеров оплатил и даже хату в Лондоне купил.
– Ни фига себе, повезло девке.
– Ну, а я про что?! Зато эту вертихвостку "насиловал", понимаешь ли, и "преследовал", как будто у нее там дырка бриллиантовая, и ни у кого больше такой нет.
– Коры. Пусть меня так “изнасилует”, я не против буду.
Они, смеясь, уходят, а я хватаю воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег, пытаясь осознать то, что Долгов сейчас в тяжелом состоянии и, возможно, при смерти.
– Господи, нет! Нет, нет, нет, нет, нет. Этого не может быть! – сползаю -таки на пол, зажимая рот рукой, чтобы не закричать от ужаса и шока.
– Боже, что я наделала?! Что же я наделала?! – меня трясет, как в лихорадке и все, что копилось эти недели прорывается наружу. Я плачу навзрыд, меня накрывает такой истерикой, что я едва не отдаю богу душу. Перед глазами стоит Долгов: он улыбается мне своей белозубой, мальчишеской улыбкой и подмигнув, выдает какую-то очередную свою пошлую шуточку, а я вою на весь проклятый туалет, наплевав на все.
Сережа, Сереженька мой…
– Настя, сейчас же открой эту дверь! – врывается в мою агонию мамин голос на грани срыва и ее отчаянный стук. – Немедленно открой, иначе я вышибу ее! Настя!
Она еще что-то требует и тарабанит со всей силы, а я звук – то не могу выдавить, скрутило всю, ни то, что подняться и дверь открыть. Но все-таки спустя какое-то время, когда мама начинает ломать дверь, делаю над собой усилие и протягиваю руку к замку, да чуть отползаю в сторону.
Мама, немедля, врывается в кабинку и смотрит на меня диким взглядом.
– Ты что, с ума сошла? Что ты творишь? – цедит она дрожащим голосом, упав рядом со мной на колени, а я снова захожусь в слезах.
– Он ведь живой? Скажи, что он живой! – прошу, уже ни черта не соображая. Мама недоуменно взирает на меня несколько долгих секунд, а потом меняется в лице и, задохнувшись от возмущения, едва не кричит:
–Ты… Ты из-за этого козла устроила цирк?
– Мама, если с ним что-то случится, я не переживу.
– А ну-ка приди в себя сейчас же! – влепляет она мне отрезвляющую пощечину. – Ничего с твоим Долговым не будет, а если и будет – туда ему и дорога! Ты что хочешь, чтобы я тебя-дуру по кускам собирала?! Елисеев рвет и мечет, Гриша тоже в бешенстве! Ты чего добиваешься, Настя?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Я… я просто без него…
– Замолчи! За-мо-л-чи! Слышать даже не хочу! – затыкает она мне рот. – Прекратила немедленно истерику, умылась и пошла к Елисееву! Извинишься, скажешь, что стало плохо и попросишь отвезти домой. Поняла меня?
– Мама…– все еще не в силах успокоится, плачу.
– Не мамкай! Хватит! Тебе что, мало? Сколько еще об тебя должны вытереть ноги? Он бросил тебя, Настя! Бросил! На хрен ты ему не нужна и сопли твои тоже не нужны! Приди уже в себя! – обхватив мое лицо, сверлит она меня горящим яростью взглядом, но тут же, будто сбрасывает маску и, с тяжелым вздохом прижав к себе, гладит по лицу. – Давай, милая, давай. Не накаляй. Все там с этим мудаком нормально, состояние стабильное. Выкарабкается. Тебе о себе сейчас надо думать.
Она поднимает меня и подводит к раковине. Холодная вода помогает немного успокоится, да и последние мамины слова бальзамом ложатся на мою истерзанную душу.
– Кошмар, – резюмирует она, умыв меня. – Сразу иди к машине, в зал не возвращайся, я сама скажу Елисееву, что тебе нехорошо.
– Спасибо, – выдавливаю из себя. Мама качает головой.
– Глупая. Что творишь…
– Люблю, – шепчу с обреченной усмешкой.
Мама тяжело вздыхает, но никак не комментирует мое признание.
– Иди. Дай бог обойдется.
Сжимаю благодарно ее руку и, поцеловав напоследок в щеку, спешу на выход. Однако, не обходится.
Как только открываю дверь, натыкаюсь на ледяной взгляд Елисеева.
– Владислав Пет…– начинаю было, но он тут же расплывается в своей фирменной, приторной улыбочке и подходит почти вплотную.
– Влад, солнышко, для тебя просто Влад, – чеканит он и, подхватив меня под локоть, смотрит мне за спину. – Жанна, украду твою дочь на часик, прокатимся немного.
– Влад, тебе не кажется, что ты спешишь, да и Настя себя не очень хорошо…
– Обижаешь, Жанна, всего лишь немного пообщаемся. Обещаю привезти до двенадцати.
Мама пытается что-то возразить, но он, не обращая внимание, уводит меня. А мне настолько плохо, что уже даже нет никакого дела до Елисеева. Все мои переживания меркнут на фоне того, что жизнь Долгова под угрозой. Страх парализует, а в голове только одна мысль – я себе не прощу, если с ним что-то случиться.
– Что произошло? – тем временем спрашивает Елисеев, когда мы оказываемся на заднем сидении его Майбаха и межсалонная перегородка отделяет нас от водителя и охраны.
– Шампанского перепила, – отвечаю первое, что приходит в голову, но Елисеев тут же уличает меня во лжи.
– Ты не пила шампанское.
Я не знаю, что ответить, поэтому просто смотрю на него: на его тонкий рот, разделенный вдоль шрамом, на полностью седые, волнистые волосы и серые глаза. Елисеев далеко не красавец, но и страшным его не назовешь. Однако, когда он, расценив по-своему мое пристальное внимание, начинает приближаться с явным намерением поцеловать, шарахаюсь от него, как от прокаженного и вжимаюсь всем телом в кожаное сиденье, но Елисеева это не останавливает.
Сжав мои волосы в кулаке, заставляет меня запрокинуть голову и, не давая опомниться набрасывается на мои губы, тут же скользнув рукой под подол моего платья. Инстинктивно сжимаю бедра и протестующе мычу, боясь разжать зубы и позволить его языку скользнуть мне в рот.
– Давай, солнышко, не выделывайся, я весь вечер этого ждал. Хочу тебя, как ненормальный, – приговаривает он, облизывая мои губы, щеки, шею, спускаясь все ниже и ниже. Сдернув лиф платья, он, словно оголодавшее животное, обрушивается на мою грудь и начинает ее с силой сосать, отчего мои чувствительные соски тут же болезненно реагируют.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Нет, не надо, – отталкиваю его голову, покрываясь дрожью отвращения и ужаса.
