Арни в юбке (1989)
Когда я спросила Арни, чем он объясняет эту перемену, он ответил: «У женщин больше возможностей красиво одеваться, и я решил, что имею на это право. Ведь никого не шокирует, когда женщины носят брюки». К тому времени в обществе стали обсуждать идеи андрогинности, которую Арни превратил в стиль[373]. Так он ходил в университет преподавать, так ходил на политические собрания и встречи с городскими властями. Мне же казалось, что причиной был кризис среднего возраста (Арни стукнуло сорок) и он таким образом с ним справлялся, найдя, как всегда, нестандартное решение. Один из первых рассказов Алика Жолковского под названием «Родословная» был навеян этой трансформацией[374].
В 1990 году Арни перенес свое увлечение Россией на Азию, стал ездить в Монголию и привозить оттуда красивые вещи для дома. При этом в углу столовой, там, где у русских полагается быть иконам, продолжали (и продолжают) висеть Ленин и Джон Леннон: дань марксистскому прошлому и любимой музыке нашего с ним поколения. Напоминая Андрея Белого в Тунисе, Арни стал носить восточный (монгольский) халат, но продолжал подводить глаза и красить ногти (на руках у него всегда были нитяные перчатки с обрезанными пальцами). Получался своего рода культурный и гендерный палимпсест: один пласт накладывался на другой, не стирая предыдущего. Таким Арни предстал перед Александром Лавровым, специалистом по русскому символизму, гостившим в Лос-Анджелесе в начале 1990-х. Лавров сравнил его с Максом Волошиным. (Наверное, халат напомнил ему волошинские хламиды.) К тому же у Волошина в Коктебеле гендерные игры были в моде; его мать, скажем, носила мужскую одежду, поэтому мой двоюродный дед В. В. Шульгин принял ее за мужчину, но это было давным-давно[375]. Пристрастие к мужской одежде характеризовало андрогинных женщин (ту же Зинаиду Гиппиус) на рубеже XIX и ХХ веков. При встрече Арни с Лавровым присутствовал Юра Цивьян; он тогда преподавал в Университете Южной Калифорнии и снимал за бесценок однокомнатный домик в саду, где Арни держал материалы, связанные с основанным им фондом Ulan Bator Foundation.
У этого проекта интересная история. Во время первой поездки Арни в Азию суд присудил ему как лицу, подавшему иск на крупного застройщика от имени жителей, 400 тысяч долларов. (Его представляла адвокат Дебра Боуэн, через двадцать лет ставшая государственным секретарем штата Калифорния.) Вернувшись, Арни решил вложить эти деньги в этот проект, который, по правде сказать, к интересам жителей Venice отношения не имел, хотя обосновывал его Арни с помощью современного мультикультурного дискурса, легко распространявшегося на население калифорнийской Венеции. Несмотря на то что Арни продолжал заниматься защитой интересов местных жителей, мне кажется, что тут он покривил душой. Из «мэра» своего города он превратился в «мэра» Улан-Батора, агента монгольской культуры в Калифорнии (не переставая преподавать историю Европы в университете). Летом он возил туристов в Монголию, а в Лос-Анджелесе основал журнал «Голос Улан-Батора», выходивший дважды в год; в нем Арни напечатал первую часть своей истории Venice. Сейчас он готовит к печати вторую часть. История эта состоит в основном из архивных материалов, зачастую редких, которые Арни собирал в течение долгих лет. В Университете штата Калифорния в Лонг-Бич он создал самый большой архив, посвященный истории своего города.
Главным делом Ulan Bator Foundation, однако, стала медицинская помощь Монголии. Теперь это большая организация, сотрудничающая с врачами медицинской школы Университета Южной Калифорнии и двумя большими больницами в Лос-Анджелесе. Они привозят больных из Монголии на лечение в Америку, а два раза в год американские врачи отправляются в Улан-Батор в целях повышения качества медицинских услуг, главным образом для детей. И все это устроил Арнольд Спрингер, применив к этому необычному проекту свой многолетний организаторский опыт.
* * *
Дом Арни превратился в монгольский музей – в гостиной на большой тахте разложены меховые, а на полу монгольские шапки, по стенам развешаны буддистские танки. Сад напоминает японский садик с ручьями, мостиками, маленьким Буддой. Недавно я возила туда своего коллегу, замечательного историка Юрия Слезкина и его старую знакомую, Машу Липман, известного московского политического обозревателя и аналитика, на которых дом Арни и он сам в монгольском халате произвели должное впечатление. Затягиваясь каннабисом из водяной трубки, он то доброжелательно вещал о Монголии, то изрекал восточные максимы о смысле жизни и истории, напоминая уже Николая Аполлоновича Аблеухова из «Петербурга», который в «Эпилоге» провидит, что от «трухлявой головы» сфинкса, символа древней культуры, ничего не останется; впрочем, по мнению Арни победят извечные истины Востока.
Монголо-буддистская гостиная. Venice, Калифорния (2015)
* * *
Однажды, в 1960-х годах, мой отец попросил собиравшегося в Советский Союз Арни заехать, если удастся, в свой любимый Торжок. Выяснилось, что этот город для иностранных туристов закрыт. Тем не менее Арни с Юттой приехали туда на своей машине (очень возможно, он был первым американцем в Торжке) и даже сумели сфотографировать церковь с покосившимся крестом на кладбище, где похоронена папина мать. Эта фотография висела у родителей в гостиной до их смерти. Милиция тогда выдворила Арни из Торжка, но арестовывать не стала. Он любил рискованные похождения и, видимо, был везучим. таким он и остался – живет так, как ему хочется.
Виктор Гилинский: от ядерной физики к танго
Виктор Гилинский родился в Варшаве, где его отец был членом Бунда – еврейской социал-демократической партии, существовавшей в Польше с конца XIX века вплоть до Второй мировой войны. В Америке он оказался приблизительно в том же возрасте, что и я. Виктор считает себя американцем и, в отличие от меня, раздвоенности в отношении национальной идентичности не чувствует.
Ему было шесть лет, когда его семья бежала из Польши в Японию через Советский Союз. Транзитную визу в Японию они получили у Тиунэ Сугихары, замечательного японского вице-консула в Ковно, который аналогичным образом спас от 5 до 6 тысяч евреев, бежавших на восток от немцев. Это было в 1940 году, после присоединения Литвы к Советскому Союзу, поэтому беженцам требовалось разрешение еще и от НКВД; его добывал тот же Сугихара. Виктор узнал эту историю из книги о консуле, в которой он нашел фотографию списка с именами беженцев, среди них было имя его матери[376]. Поезд на Владивосток останавливался в Биробиджане, Еврейской автономной области; на станции отец Виктора заговорил с местным евреем на идиш. Тот страшно перепугался и сказал, что за такое их могут арестовать. Эту историю вкупе со своими впечатлениями Шлойме Гилинский рассказал в Нью-Йорке, где в конце концов осела их семья, какой-то коммунистке, собиравшей деньги на Биробиджан, чем очень ее возмутил; надо ли говорить, что она ему не поверила. После этого, когда ее сын стал бить Виктора и окровавил ему голову, ударя ее о тротуар, вместо того чтобы его остановить, мать подстрекала сына: «Ударь еще раз, еще раз!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
