Баба Дуня действительно с кем-то говорила в пристрое, но это были явно не козы. Какой-то странный, булькающий звук отвечал ей на приговаривания. Мне стало любопытно, что же или кто издаёт такой звук. Чем там занимается бабка? И я осторожно поднявшись с постели, вышел на цыпочках из избы. Дверь в пристрой была приоткрыта, оттуда падала узкая полоска неяркого света и слышались те самые звуки. Почти не дыша (всё-таки мне было стыдно за такое своё любопытство в отношении личной жизни другого человека), я прокрался поближе и, встав вплотную к двери, заглянул внутрь.
То, что открылось моим глазам было настолько мерзко и ужасно, что я зажал себе рукой рот, чтобы не вскрикнуть. На лавке у стены стояла керосиновая лампа и свет её освещал небольшой пятачок пристроя, по дальним углам залегли тени, куры спали на насесте под самым потолком, а обе козы лежали в дальнем углу на ворохе соломы – я ясно различал их, белеющих во тьме. Бабка Дуня сидела на полу возле лавки. А вот прямо перед ней стояло нечто. Что это было я не сразу разобрал, оно стояло на корячках и чавкая, ело из миски на полу. А когда понял, то ужаснулся.
Это был человек. Женщина. Она стояла на четвереньках и голые груди её свисали вниз, волосы беспорядочно болтались, закрывая лицо, и бабка Дуня что-то приговаривая, всё пыталась их собрать и причесать большим гребнем. Тело женщины, местами прикрытое какими-то истлевшими лохмотьями, было абсолютно чёрным и словно изъеденным червями, всё в каких-то дырках, ямочках и шрамах, руками она опиралась на пол, и я увидел длинные грязные когти на её пальцах, которыми она впилась в земляной пол пристроя. Возраст женщины определить было трудно, я и половую принадлежность-то её смог разобрать лишь по груди, а так и не сообразил бы может, мужчина передо мной или женщина.
Женщина ела, временами отрываясь от еды и поднимая лицо. Когда я увидел его впервые, то прикусил себе пальцы до крови, чтобы не завопить на всю округу. Жёлтые, звериные глаза с чёрным узким зрачком, бурая кожа, вся покрытая серыми нитями паутины, налипшей на лицо, каша из стоящей на полу миски стекала изо рта, и женщина слизывала её длинным змеиным языком. В какой-то момент, когда она в очередной раз подняла голову, взгляд её жёлтых глаз вдруг остановился на двери, за которой прятался я. Она вдруг шумно вдохнула воздух, повела носом, и обнажила острые, длинные зубы. Перепугавшись, я бросился прочь, забыв о безопасности и конспирации.
Пулей влетел я в избу, влетел в наш со Славкой закуток, и запрыгнул в кровать, притворившись спящим, предварительно выхватив из висящей на стуле походной куртки, охотничий нож, с которым ходил в тайгу. Я лежал, прикрыв глаза, и сердце моё так бешено колотилось, что казалось, будто одеяло ходит ходуном. Скрипнула дверь, в избу вошла бабка Дуня. Она прошлась по комнате, затем остановилась у нашего закутка, постояла немного, затем отодвинула штору и вошла. Я почти не дышал. Бабка склонилась надо мною и в нос мне ударил острый запах прелой земли, гнили и ещё чего-то непонятно-мерзкого. Я старательно делал вид, что сплю, и от страха даже судорожно хрюкнул, однако вышло это, к счастью, похоже на храп, который окончательно убедил хозяйку в том, что мы оба спим. Она развернулась и тихо вышла снова в пристройку. Я же припал ухом к стене.
– Ешь, ешь, милая, – слышался голос бабка Дуни, – Показалось тебе, спят они. Да и уедут скоро, они ведь на время только, и нечего тебе будет бояться, станешь приходить как и раньше без боязни. Холодно, поди-ка тебе там, в тайге… Отчего не даёшь новую одёжу на тя надеть, а?
В ответ вновь послышалось то самое булькание и рокот. Но теперь-то я уже знал источник этого звука, и по телу моему пробежали мурашки. Вскоре бабка Дуня вернулась в избу и улеглась спать. А я до самого рассвета не мог сомкнуть глаз, и всё сжимал крепко нож на всякий случай.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Утром, когда мы сели завтракать, бабка Дуня вела себя, как ни в чём не бывало. Я старался делать вид, что отлично выспался и ел «с аппетитом», хотя это было и сложно. Всё время в памяти всплывало лицо ночной гостьи с кашей, стекающей изо рта… Наконец мы вышли из дома и пошли к тайге. У крайней избы нас уже поджидал дед Прокопий. Мы двинулись в путь. По дороге дед рассказывал нам всякие премудрости тайги и травил байки, Славка с интересом слушал, и временами от души хохотал над дедовыми шутками. А у меня из головы всё не шло это нечто из пристроя. Дед Прокопий заметил это, и спросил меня, как я себя чувствую?
– Ты может притомился, сынок, с непривычки-то? Дак давай присядем, отдохнём.
Мы устроили привал и я попросил у деда сигарету. Славка удивлённо воззрился на меня, зная, что я не курю.
Закашлявшись от дедовой «Беломорины», я обвёл попутчиков взглядом, и спросил:
– Дед Прокопий, а что вы знаете про бабу Дуню, нашу хозяйку? Есть ли у неё какие родные?
Дед закурил и пожал плечами:
– Был у Дуни муж, да умер давно. Сын её со снохой на машине разбились, совсем молодыми. Они в городе жили. Дуня и забрала к себе внучку – Тамарочку, той всего три годика было тогда. Стали жить. А когда исполнилось внучке лет семнадцать, то пропала она. И поговаривали люди, что забрали её духи из дальней тайги.
– Забрали? – нахмурился Славка, – А за что?
– Тамарка хоть и выросла в деревне, но по натуре была далека от наших обычаев, насмехалась даже над бабкой своей, дурнями нас называла, когда мы пытались ей что-то втолковать. А зря. У природы свои законы. А у тех, кто живёт рядом с человеком тем более.
– У кого это?
– У незримого мира, у духов. Надо к нему относиться с уважением. Мы веками так жили, и по сей день так живём. Да только уходят старики, а молодёжь она смеётся над таким, не верит. Много бед оттого. Раньше, когда я охотился, то всегда перед охотой слова особые читал на удачу, а входя в тайгу кланялся Хозяину и дар оставлял, то бусы яркие, то ремень кожаный, то кисет с табачком, то каравай, уходя же с охоты благодарил за добычу. Лишнего никогда не брал, зверя зря не стрелял, не портил. А ведь нынче как? Жадность в людях, алчность и злоба. Всё надо получше заиметь, чем у соседа, побогаче, чем у брата, переплюнуть других. Эх-х-х…
– А внучка ейная Тамарка всегда хохотала над нашими обычаями, и вот однажды сказала она местным ребятишкам, что на спор в тайгу пойдёт и докажет, что нет никаких духов. Отговаривали её друзья, уговаривали, да где там, упрямая была, что твой баран. Сказала, что нынче же вечером уйдёт в тайгу и там переночует. И ведь ушла.
– И пропала?
– Нет, – помотал дед головой, – Вернулась. Да только не такой, какой ушла. Не смеялась больше, не шутила. И меняться стала. Кожа почернела, глаза стали, как у зверя. Люди боялись из домов выходить, говорили, что Тамарку духи наказали, забрали её душу, и пустая она теперь, бродит по земле одна оболочка, ждёт своего смертного часа. А однажды пропала Тамарка. И никто её больше не видел с той поры. Только никто о том не горевал, кроме бабки самой. Боялись люди, что из-за Тамарки на всю деревню гнев духов падёт. Говорили, что ушла она в тайгу жить, потому что не могла уже с людьми рядом находиться, ведь она уже и не человеком была-то. Так то, сынки, так то…
Я ничего не стал говорить при деде Прокопии. А улучив минутку, отозвал Славку и всё ему рассказал. Тот был потрясён.
– Уходить нам надо с деревни поскорее, – сказал я, – Вдруг сегодняшней ночью внучка решит нами полакомиться?
– Что же ты деду ничего не сказал?
– Да не знаю, а вдруг они потом бабку Дуню убьют?
– Надо всё же рассказать, я думаю, да и как мы отсюда вот так уедем? Автобус только из села ходит, да и то до его приезда ещё два дня ждать.
