и вовсе прозрачная. А еще она изобразила двор, окруженный кирпичными стенами соседних домов, смыкавшимися кверху, и ветви японского дерева, тянущиеся ввысь. Неба почти не видно – не считая зазубренной звезды, сложенной из просветов между домами. Она венчала рисунок. Я поднял взгляд от холста и обнаружил, что с той точки, где мы стоим, все именно так и выглядит. Разве что Анна нарисовала небо красным. Кроваво-красным.
– Красить придется в несколько слоев, – сказала Анна, кивнув на картину. – У масла пигмент более стойкий, чем у акрила. Видишь, какой насыщенный цвет? Он держится дольше и потому стоит дороже, но приходится дожидаться, пока он высохнет, прежде чем нанести новый слой. А на это нужно время.
Я ничего не ответил. Я скользил взглядом по холсту, охватывая каждый дюйм, выискивая намеки, складывая их воедино, высматривая смысл за каждым штрихом. Анна изобразила мою кожу почти прозрачной, но, глядя на ее рисунок, можно было многое рассмотреть в ней самой.
Я будто впервые ее увидел.
– Не молчи, – попросила она, закусив кончик ногтя. – Скажи, что получилось кошмарно. Скажи, что тебе нравится. Скажи хоть что-нибудь.
– Кошмарно? – Я повернулся к ней. – Скажешь тоже! Да я в жизни не встречал таких людей, как ты!
Анна улыбнулась с облегчением. Пока я говорил, она крутила в пальцах длинный локон, но выпустила его, стоило мне только закончить.
– На доработку уйдет около месяца, – прикинула она.
– Позировать больше не нужно?
– Нет, справлюсь и так, – сказала она. – По памяти.
Я вытер липкие пальцы о футболку и снова вспомнил о собственной наготе.
– А тебе никогда не хотелось сбежать от всего? – спросил я. – Хотя бы на миг.
На ее губах заиграла полуулыбка, а на щеках проступил румянец того же оттенка, что моя кожа на холсте.
– А мы ведь так и не съездили в Венецию, – сказала она.
* * *
…
От: Анны
Кому: Нику
Тема:
Ты спрашивал меня о семье. Когда я решила уйти, я собрала чемодан, оставила Джо у подруги и отправилась к родителям. Я хотела, чтобы они все поняли. Хотела донести, что не могу больше жить в той клетке, в которую они посадили меня, когда в двенадцать лет позволили пообещать, что я посвящу жизнь общине. Я им сказала: «Это моя жизнь. И, насколько мне известно, другой у меня не будет». – «Ты принесла клятву, – возразил отец, – и должна ее исполнить». – «А если я во все это не верю, клятва тоже считается нерушимой? – уточнила я. – И неужели я должна соблюдать брачную клятву перед мужчиной, которого, считай, больше нет – до того он изменился?» – «Не перед мужчиной, а перед Богом, – сказал отец. – Ты должна сдержать клятву перед Богом». Как жаль, что я не верю. Все было бы куда проще, если бы я верила. Неужели Бог хочет, чтобы я лгала? Чтобы прославляла его устами, погибая внутри? Неужели родители предпочли бы, чтобы я поступила бесчестно, лишь бы только не позорила их? Я ушла и оставила их. Отца – у окна, с заложенными за спину руками, а мать – на лестнице, в слезах, – и захлопнула дверь. То, что я сделала, карается полным разрывом отношений. Отныне им запрещено даже здороваться со мной на улице.
Я уже пыталась от всего этого убежать, но он не смог этого вынести. Смог бы ты – не знаю.
И начинаю все заново.
* * *
Выходные мы провели вместе, скрывшись от внешнего мира в ее крошечном домике. Я вышел за его пределы только раз – в воскресенье, когда, проснувшись рано утром, решил сходить в магазинчик на углу за газетой и свежим хлебом. Перед выходом я прихватил с собой ключи, чтобы без проблем вернуться, и, когда Анна, заспанная, спустилась вниз ближе к полудню, я протянул ей чашку свежесваренного кофе и занялся беконом. На кухне я ориентировался легко. Казалось, я тут чуть ли не всю жизнь провел.
Приготовив сэндвич с беконом, я протянул его ей и стал смотреть, как она его пробует. Капелька кетчупа упала на тарелку.
– Только не обижайся, – предупредила она и прошептала, подавшись вперед: – Но мне больше нравится коричневый соус. – Я мягко шлепнул ее кухонным полотенцем.
Во вторую ночь, проведенную в ее постели, мы лежали и целовались в темноте. Между нами пролегла безоговорочная граница, которой мы не переступали. Мы держались за руки и обсуждали будущее. Мы старались использовать слова вроде «возможно» или «наверное» вместо «точно» и «обязательно» и тем не менее набрасывали планы. Были ли они серьезными? Можно ли считать слова, которые мы шепчем в ночи, более искренними, чем остальные? Мы сближались и отдалялись так часто, что законы этой игры стерлись из нашей памяти. Возможно, мы просто выкрали у судьбы эти выходные, как тот летний день на берегу озера.
Когда в воскресенье вернулся сын Анны, я был во дворе. Стука в дверь я не расслышал.
– Привет, – сказал я, когда он появился на пороге, и нагнулся за газетой. До этого мы с Анной нежились на солнышке и листали раздел с приложениями, почти не разговаривая, лишь иногда зачитывая вслух отдельные пассажи. Но теперь, когда он вернулся, я вдруг испытал порыв немедленно убрать мусор, раскиданный по его саду.
За спиной у него появилась Анна и привычным движением обняла сына за плечи.
– Джо, – с улыбкой сказала она. – Это Ник. Он мой друг.
Джо хмуро покосился на меня. Потом поднял взгляд на маму, снова посмотрел на меня и прикусил губу – совсем как Анна.
– Здрасте, – тихо сказал он.
– Как провел выходные? – спросил я, спрятав руки в карманы. Я уже целую вечность не говорил с детьми.
Тут нижняя губа у Джо задрожала, он повернулся к маме и зарылся лицом в ее платье. Она удивленно опустилась на корточки, обняла его, а мне сделала знак, чтобы не волновался.
– Джо, солнышко, что случилось?
Он обхватил ее руками, а его плечи задрожали.
– Я Голди потерял! – прорыдал он.
– Что? Как же так! Твой папа об этом не говорил.
Он разжал объятия и вытер мокрые щеки кулачками.
– В кино! Папа сказал оставить его в машине, а я взял! И посадил на соседнее сиденье, чтобы ему тоже все было видно. А когда фильм закончился… – ему на глаза вновь навернулись слезы, – я забыл его забрать!
– И вы за ним не вернулись?
Джо покачал головой и обхватил себя руками.
– Я про него вспомнил только дома. Папа сказал,
