эти перемены случаются против нашей воли. Мы-то хотим, чтобы люди оставались точно такими же, как и раньше, такими, какими мы их знаем, потому что нам кажется, что они именно таковы, какими нам видятся. Вот только человека нельзя узнать до конца.
– Согласен.
Она опустила глаза.
– Если я ношу кольцо, это еще не значит, что я и мое тело в чьей-то собственности. Это скорее символ взаимопонимания. Но принадлежим мы себе, и только себе.
Тепло солнца пробивалось сквозь одеяло. Оказаться рядом с Анной в столь тесном пространстве было и счастьем, и нестерпимой мукой.
– По-моему, люди по-разному воспринимают смысл кольца. И прежде чем надевать его на палец, лучше прийти к компромиссу.
Анна подняла руку и коснулась моего безымянного пальца:
– А твое тогда где?
– Про моих тараканов ты знаешь. Больная тема.
– И все-таки это что-то да значит, – продолжила она и, перевернувшись на живот, приподнялась на локтях. – Встать перед всеми и заявить: «Вот он, мой человек. Я его выбираю». Здесь нужна смелость.
– Соглашусь.
Она опустила голову на подушку и посмотрела на меня.
– Человек в девятнадцать и в тридцать пять – это, по сути, два разных человека.
– Уж не из-за него ли ты «отбилась от стада»? – спросил я, стараясь не обращать внимания на знакомый зуд в горле, на мою порочную тягу.
Анна едва заметно покачала головой:
– Но это было ожидаемо. Религия предписывает женщине следовать строгому сценарию. За все отвечает супруг. Он – хозяин твоему телу, он принимает решения, а если жена не повинуется, то это ударяет по нему же. – Она прикусила губу. – К тому же он очень переживал из-за того, что о нем подумают другие.
– С трудом могу представить, чтобы ты придерживалась сценария, а уж тем более такого.
Улыбка на ее губах поблекла.
– Когда мы только познакомились, он был очень даже мил. Мы быстро нашли общий язык, и я подумала: «Вот он, человек, который будет меня любить и позволит мне быть собой». Но чтобы противостоять общепринятым догмам, нужна железная воля, а такое у нас не в чести. Мы взялись играть роли, навязанные нам со стороны, но я почти сразу поняла, что не смогу стать такой, какой нужно. И все же я пыталась. Я думала, рождение ребенка поможет, думала, мне станет проще играть свою роль. Но все только усложнилось.
– В каком смысле?
– Отныне я отвечала не только за себя одну. Я привела в мир нового человека и полюбила его куда сильнее, чем какого-то там духа в небе. Но считается, что, даже став матерью, ты должна любить Бога больше, чем собственное дитя. Мне это оказалось не под силу. Я никак не могла принять идею Бога, который требует от меня такого, и мысль об этом не давала мне покоя. А еще мне не хотелось подавать плохой пример Джо… Не хочу, чтобы мой сын рос с убеждением, что он вправе навязывать супруге, кем быть. Его отец не был жестоким, но до того усердно старался превратиться в того, кем, как ему казалось, он должен быть, что я перестала его узнавать. Да и себя саму тоже.
– Ты правильно поступила по отношению к Джо, – сказал я, взяв ее за руку.
– Тебе, наверное, странно думать о том, что у меня есть сын, да? – Она заглянула мне в глаза.
– Это та часть тебя, о которой я ничего не знаю, – ответил я и крепче сжал ее руку. – А хотел бы.
– Я больше не хочу носить маску, Ник. Притворяться той, кем я вовсе не являюсь. И я никогда не буду с человеком, который станет такое требовать. Какая же это любовь.
Желание во мне распалилось с удвоенной силой, и в тот миг я только и думал о том, чтобы дать себе волю и поцеловать Анну. А она, будто прочитав мои мысли, сбросила одеяло, обнажив ноги, и сказала:
– Иди-ка в сад покури, а я наконец приготовлю нам кофе.
Дворик был маленький, мощеный, со всех сторон окруженный ветшающими кирпичными стенами соседних домов. У боковой калитки стоял красный детский велосипед, а по углам зеленели какие-то экзотические деревья. Мне представилось, как Анна будет сидеть во дворе с книжкой теплыми весенними вечерами в свете электрических гирлянд, висящих на стенах. Когда-то, судя по всему, местечко это выглядело довольно мрачным, но она его преобразила. По соседству с домом возвышалось какое-то раскидистое японское дерево с огненно-красными листьями, формой напоминавшими кленовые. Точно такая же ветка стояла у Анны в комнате – я ее узнал.
Я опустился на садовый стул, прислонился спиной к стене и с наслаждением сделал первую затяжку.
– Вот он, раб страстей, – сказала Анна, появившаяся на пороге. Она скрестила руки на груди, а блузка слегка сползла набок, обнажив плечо.
Я выдохнул.
– Но ведь так можно сказать о каждом.
Она подняла взгляд на небо, где уже вовсю сияло солнце, и зажмурилась.
– Невероятно! А ведь на календаре еще только февраль!
Я смотрел, как она наслаждается теплом. Глобальное потепление – сомнительный повод для радости, но зима и впрямь выдалась суровой и долгой.
Анна потянулась и зевнула.
– Молоко, сахар?
– Разве я и так недостаточно сладкий?
Анна улыбнулась – никогда раньше не видел у нее этой робкой улыбки – и исчезла за дверью.
* * *
В белой фарфоровой чашке с синими узорами закружил кофейный водоворот.
– У моей мамы был такой же фарфор, – проговорил я, и в памяти тотчас проступили его осколки на полу.
– И у моей, – с улыбкой сказала Анна. – Он называется «Голубая ива». В благотворительной лавке его была целая коробка. Тарелки, чашки, блюдца – все за десятку. Интересно, когда мне понадобится соусник?
– Когда будешь устраивать у себя званые обеды, – ответил я.
Анна скорчила гримаску.
– Я могу разве что тосты приготовить, – сказала она и сделала глоток кофе. – Пожалуй, пора это исправить. Я словно вернулась в детство и теперь открываю все для себя заново.
Я опустил взгляд в чашку. В черной жидкости плавала крошечная мошка.
– Страшно, должно быть, все начинать с чистого листа. Да еще в одиночку.
– А иначе ведь не бывает. – Она опустила чашку. – Я устала от того, что кто-то вечно хочет урвать кусочек меня. Я не могу без конца исполнять чужие прихоти. Это не жизнь, а мучение. Ты не согласен?
Я кивнул, не слишком вдумываясь в вопрос. Порой со мной такое бывает: я реагирую так, как, по моим ощущениям, хотелось бы собеседнику. В глубине души мне кажется, что это умение угодить ближнему – одно
