что Антон вновь в одиночку захлябал в таратайке по пустынной дороге по наструганной холодом с деревьев и кустов листве.
Вчера еще жидкая цепочка бойцов рыла вдоль большака окопчики и протягивали телефонный провод. Они, окликнув его, спросили:
– Эй, пацан! Там, откуда ты едешь, немцев не видать?
Он сказал им, что их уже видели два дня назад на зубцовском тракте, позади нас.
– Что же, стало быть, нас обошли? А ты не брешешь, малой?
– Что знаю, то и говорю вам! – Осердился он.
Но сегодня почти никто не встретился ему в дороге. Всюду пустовали жилища, придворовые постройки. Одна лишь немецкая «Рама», осуществляя разведывательный полет, плавала, как заводная, в стеклянном небе.
Очень возбужденная тетя Поля наказала: чтобы завтра утром же все собрались и вернулись домой; дело-то спешное: вот-вот могли уже нагрянуть немцы; только бы успеть до них, чтобы разминуться с ними в чистом поле. И Антон с тем, прихватив две краюхи душистого ржаного хлеба, заторопился назад, насвистывая. При его отъезде вблизи сильно бухнул взрыв – и взметнулся черный султан земли, обломков и дыма. Кто-то взорвал на окраине деревни грузовик.
Правда, Антону пришлось поволноваться в конце поездки, как он подъехал к злополучному мосту, нависшему над речкой: из мостового настила исчезли два бревнушка, отчего зиял проем, так пугавший гнедую. Она опять стала, боясь перешагнуть препятствие; фыркала, косясь, и упрямилась. Началась сущая пытка для нее и для ее возницы-малолетки.
– Ну, ступай, хорошая Рыжка! Иди! – умоляюще и одобрительно просил Антон, соскочив с таратайки и встав сбоку. – Ты уж не подводи. Давай! Нас же ждут! Ты слышишь?
Он очень испугался того, что умное животное, вконец заупрямившись, не станет перепрыгивать зияющий проем в мосту – просто не послушается его, мальчонку, не мужчину: поймет, что она вольна так поступить. А помощи ждать было неоткуда. Хотя, впрочем, она обычно слушалась его.
– Ты не бойся, Рыжка! Чудачка! – Антон, зайдя спереди, дергал за уздцы упрямицу и невольно повышал от нетерпения (или, вернее, от отчаяния) голос: – Ну, прыгай-же, голубушка! Прыгай, Рыжка! Говорю тебе! Давай же! Н-но! – и аж замахнулся на нее кнутом. Для порядка. – Умница!
И вновь Рыжка отчаянно прыгнула вперед – грудью почти прямо на него (он отскочил). И протащила за собою таратайку, прогрохотавшую по плясавшему настилу.
Нет, Рыжка умная все-таки не подводила.
X
Вот прокралось мутно-серое утро 14-го октября. Был Покров. И точно: первый – ночной – снег покрыл, убелил следы последних отступивших бойцов. Все повсюду непривычно оголилось, омертвело, стихло тягостно: нигде уже не бухало ничто и никто не сновал потерянно. И Кашины как можно поскорей – с пониманием того, что осталось времени у них в обрез – запрягли лошадку и, возложив на телегу свой небогатый скарб и подрагивая на холодящем воздухе, заспешили гурьбой из Дубакино домой. Чувство возвращения домой поторапливало всех. Оттеплело чуть. Заметно. Выпавший неплотный снег оседал, неслышно подтаивая на еще незакованной морозом земле; он напластовывался на колесах, обитых железом, и за ними тянулся темными полосами прорезанный до земли след.
Все точно вымерло в деревне. Так оно и было на самом деле. По собственному же двору большому одичало бродили куры, гуси; жалобно мяукала и терлась об ноги исхудавшая Мурка, принесшая по неразумению котят. И грызя подворотню, бесновалась у тети Поли во дворе, и выла, и скулила, нагоняя невыносимую тоску, не выпускаемая в этот день на волю дворняжка Пега.
– Мои голуби… хорошие… – обрадовалась тетя Поля, едва ребята Кашины, разгрузившись, зашли к ней в избу противостоявшую – за тем, чтобы показаться ей и поговорить. Все жизнелюбивый выдавался ее характер – как бы само собой. Она не пеклась о личном спокойствии, благополучии, а беспокоились о близких ей отпрысках ее брата Василия и об Анне, и те признательно принимали от нее помощь, идущую от сердца, окрылявшую их; ведь больше некому было заслонить их от обрушившихся на всех ударов несчастья, потому что все теперь нуждались в такой взаимной поддержке, а ее не было – редко кто мог оказать ее практически, вовремя.
Тем неприятней, даже подозрительней Антону показался потертый мужчинка с косинкой желтоватых глаз, Евсей Никанорович, живший у нее три дня, или отсиживавшийся почему-то здесь, в укромном местечке. Чем-то он, свежевыбритый сейчас и охорашивавшийся, что барышня на выданьи, вызывал ревность, недоверие и даже неприятие. И когда ребята по простецки спросили у него, откуда он, и он уклончиво сказал, что издалека, и когда они переспросили, откуда ж именно, и он уточнил, что из мест заключения, – он сам по себе оттуда вышел, так как тюремная охрана разбежалась, – ревность и недоверие к нему у Антона только усилились. Косившие его глаза явно мельтешили как-то. Он неспроста темнил в чем-то, факт.
Тетя Поля, стоя в переду избы, напрягаясь, сбивчиво рассказывала о происходившем здесь в последние дни.
Еще только вчера красноармейцы окапывались вон за кузницей, на взгорке, где предполагалось некогда развести большой фруктовый сад; они заходили к ней, Полине, есть горячие овсяные блины и еще пошучивали, как ни скребли, видать, у них на сердце черные кошки… А затем, когда уже пролетели, свистя, на Ржев три немецких снаряда, эти бойцы – увы! – снялись с места… Получили приказ по полевому телефону…
Незнакомец, переложив во рту языком папироску, скрестив руки на животе и откачнувшись взад-вбок телом, и еще сбочив голову, тоже стоял и слушал ее.
– Ох, и что же будет-то? – Тетя часто заморгала глазами и всхлипнула под конец.
Но совсем неожиданно незнакомец кинул свысока:
– Сестра, не волнуйся, не пужайся зря – сама увидишь, как неплохо все устроится, поверь. Их только малюют, – понизил он голос (и слово-то какое подобрал!), – малюют людоедами. А они такие организованные люди, что, скажем, стоит предъявить им хотя б вот эту маленькую штучку – так и паспорта уже не нужно. – И он, выпростав из кармана, развернул этакую кляповинку – пустую немецкую сигаретную коробочку. С душистой бумажкой внутри нее. – Вот обыкновенная пачка из-под сигарет, а как культурно все обделано. Ну, понюхайте вы, как, до чего приятно пахнет. Разве так у нас?.. Понюхайте!.. – И неизвестный, захлебываясь, умиляясь, совал-подсовывал эту пачку, неизвестно как попавшую к нему, всем под нос что животным…
Какой-то обалдуй…
– Нет, серьезно? Иди ты! – восхитился только один Толя. И притом манерно цокнул языком, демонстрируя, свою привычку юношеского свойства.
– Вот голову на отсеченье дам! Еще крест на мне. – И тут же Евсей Никанорович, вновь бережно завернув сигаретную коробочку в тряпицу белую,
