и поведение иногородцев, их стойкость, вразумительные рассуждения помогали ей поддерживать в себе какое-то равновесие, чтобы не упасть духом преждевременно.
И не знала, не знала Анна того, насколько справедливо она страшилась могущего еще быть для нее, для всех. Как не знал никто. Решительно никто не мог сказать, что же будет дальше.
На исходе августа, когда из колхоза уже эвакуировали в тыл скот – буренок, свиней, лошадей и в нем практически свернулись сами собой все работы полевые и не была даже дожата рожь и не выкопана картошка, морковь, правленцы попросили Анну о следующем: чтобы она уговорила мальцов своих попасти дюжину неэвакуированных (по разным причинам) колхозных и частных коров. Они с досадой признались ей, что некому больше стало это поручить. А ее ребята послушны, исполнительны – на них всяко можно положиться… И она не смогла отказать людям. Лишь после огорченно покачала головой, осуждая свою сговорчивость.
Это дело стало небезопасным.
Братья Кашины, пасшие в эти дни коров в поле, по обыкновению держались вблизи какой-нибудь скирды – чтобы укрыться за ней в случае обстрела или бомбления, потому что все наглее вышныривали из-под облаков немецкие горбоносые «Юнкерсы» и звенящие металлические осы – «Мессершмитты»…
Братья, прислоняя палку к боковому склону сметанной скирды и ухватываясь за слежавшиеся прядки клевера, легко вскарабливались на самый конек ее, осматривались. Тот служил для них будто наблюдательным пунктом. Отсюда просматривалась неизвестная и туманная даль окрестностей. Разрушаемый Ржев еще жил, дымил копотью, еще сновали поезда, гудели… Серебрилась облачность, нависшая над желтевшими овсами, жнивьем, темно зеленевшим клеверовым подростом, буревшим картофельником, серенькими избами, крышами, над вечно закаменевшей белизной вдали на просторе, как свеча одинокая, брошенной церковью среди доживавших век деревьев. Стаивались с шумливым круженьем перелетные птицы…
– Эй, верхолазники-негодники! Слезайте же живей! – Гневно-возмущенно пригрозил пастушкам хлыстом бескоровный дядя Семен, белобилетник, проходивший неподалеку от скирды. – Что ж вы, паршивцы, кладку разбиваете, портите?! И коровы углы гложат… Ишь, басурманы, затеяли что!.. Вот я вас проучу!..
– Все едино ведь погибнет, дядя Семен, – прокричал ему Антон. – Или будет хуже: немцы сено заграбастают, как пить дать…
– Слазьте, говорю! – не унимался колхозник. – И кончайте растабаривать! Все нам самим достанется…
Ему-то, сельчанину, естественно, претило безумство в гибели и расточительстве всего того, что создавалось нелегким трудом крестьянским. Только все-таки прежде, до ухода мужчин на войну, он существовал самым незаметным и тихим образом на их фоне, нигде никак не выказывал себя, а теперь – поди ж ты! – точно выпрямился весь и стал на твердь, почувствовал свой мужицкий вес. Покрепчал и голосом…
Что ж, посыпались пинки и понуканья от пустобрехов, посчитавших вдруг себя заметными фигурами. Добродетель, стой! Вчера дядя Андрей приласкал братьев матерно: дескать, не доглядели шалопаи, что осколком каким-то порвало копытце у его буренушки, а сегодня вот разошелся и другой праведник. Однако ведь никто из поучителей, главное, не видел (у них были, верно, шоры зашорены) и не додумался до единственного решения – раздать земледельцам по заработанным трудодням то зерно и сено, что успели собрать. Для чего же копить урожай в шорах, в сараях? Для того, чтобы этими припасами воспользовались оравы немцев, прущих на восток, на Москву? Была в том очевидная нелогичность.
VIII
Уже эвакуировался на Восток Ржевский льняной техникум. Без Наташи, студентки-третьекурсницы: она не поехала – не могла покинуть семью. Прощайте, занятия! От них остались у нее одни воспоминания.
Что справедливо: все четверо ромашинских ребят, когда учились в пятом «В» классе, городской школы, успевали хорошо, а Антон превосходно, можно сказать, знал все школьные предметы и особенно любил математику, решал с ходу все математические задачки. Вследствие чего с ним сдружались одноклассники. И к нему благоволил учитель – математик, плотный и живой чернявый Вадим Павлович, натура весьма импульсивная. Так, бывало, в момент объяснения им урока, Вадим Павлович, наводя мгновенно тишину в классе, с такой силой мелом ставил цифры или точки на классной доске, что мел в его руках разбивался вдребезги и класс замирал от ужаса и восхищения.
Он раза три вызывал Антона к доске:
– Кашин, живо с задачником сюда! – И наказывал ему: – Садись вместо меня к столу и бери задачник – продолжай вести урок! Вы решаете задачки на странице… – И отрывисто прощался, уходя, с притихшим, все-то понимавшим классом, особливо его девичьей половиной, которая с неподдельным интересом уже шушукались по этому поводу.
Оказывается, жена Вадима Павловича, преподавательница немецкого языка – Ирина Григорьевна, любимая им, видно, сильно, готовилась к родам: она лежала в родильном доме; посему-то он метался, словно тигр в клетке. Рыкающий. Презабавно как!
Антон помнил и тот горестный туманно-обындевелый понедельник, в который смелый, ловкий и бескорыстный Дима Ветров отважно, случалось, отбивавший наскоки недругов на ребят, не пришел вдруг на занятия, а позже пришла в школу его сестренка, вся заплаканная… Дима катался в воскресенье на лыжах на крутом волжском берегу и, падая с кручи, погиб, наткнувшись лицом на собственную лыжную палку…
Было очень грустно, было ощущение какой-то опустелости оттого, что и для них-то, ребят-шестиклассников, в том числе и для Антона, школьные сентябрьские занятия тоже закончились вскоре, едва начавшись всерьез с осмотра выстроенного бомбоубежища во дворе, пугающе глухого и маловместительного, словно квадратная яма.
Раз ромашинские школьники, отзанимавшись на уроках, впятером возвращались из города через «Ельники» – переход через железнодорожные пути, сокращавший расстояние к дому. И они еще не перешли весь десяток рельсовых путей, как завидели, что сюда, к станции, навстречу им, подлетала довольно низко группа «Юнкерсов», и закричали вперебой:
– Ой, сигайте скорей! Бежим!
– Может, это – наши? Нет воздушной-то тревоги… Паровозы не гудят…
– Ай, прошляпили… То чужаки крадутся, подвывают…
– Шпарьте побыстрей!.. А то будет крышка нам…
Мальчишки уже стремглав неслись встречь стремительно нараставшим в величине самолетам, летевшим понизу неба, – запыхались; они, главное, испугались, что не успеют добежать хотя бы до канавы пристанционной – не успеют, значит, до начала бомбления. Жуть какая! Да тут Гришка книжки из портфеля выронил на бегу – подбирал те впопыхах. А Ваня зацепился за рельс, растянулся, вследствие чего ушибся больно да брючки порвал, запачкал мазутом. Не везло ему, парню безответному. Так, этой зимой он прицепился на дороге городской, идя в школу, к задку какого-то возка; но на лету возница огрел его кнутом, достав, и даже не посмотрел, что сбил мальца на скользкую мостовую, под автомашину наезжавшую… Отчего Ваня получил сотрясенье мозга…
И вот только-только мальчишки проскочили станцию, как яростно забухали зенитки, открыв заградительную стрельбу.
