как нечто драгоценное, убрал ее подальше – во внутренний карман пиджака.
Но чему Антон удивился больше – не такая уж легковерная да неискушенная тетя Поля тотчас сказала вроде б с успокоением:
– Ну, видите… А мы думаем… Дай-то бог! – Она была верующей отчасти: иконка стояла в красном углу. С расслабленностью она застекулировала противно. Слезы на своем лице промокнула кончиком серой косынки.
А что значило по ней слово «видите»? Что ее разубедило?
Да уже все, находившиеся в ее крайней (на восток) избе, одновременно увидели в окна – и опешили: прямо перед избой, на заснеженной дороге, затормозили на велосипедах два каких-то тощих вооруженных солдата в необычных серо-зеленых шинелях с подоткнутыми полами и под квадратными почти касками. Они – кто же это? – по ветру носами повели (нюхали воздух – как собаки, чующие заячий дух) и, озираясь вместе с тем с опаской, глазами шарили по сторонам. Скользнули и по окнам тетиполиной избы, к коим изнутри прильнули домочадцы; даже позатихла – не брехала во дворе дворняжка Пега: знать почуяла недоброе… Наконец все догадались…
– Да то ж они, освободители! – подхватился вдруг, опередив всех в догадке, Евсей Никанорович. – Надобно спокойствие! Спокойствие! – И, как бы боясь уже упустить такой исключительный момент, опоздать, схватил шапку, нахлобучил ее на себя на ходу и мигом шаркнул вон, за дверь скрипучую, – на встречу к ним, солдатам.
– Ух ты, елки-палки! – Сиганули заодно за ним и ребята – высыпали наружу. И, считай, опередили его. Вплотную приблизились к этим закопченным немцам моложавым в солдатской форме с распростертыми орлами и свастикой, с автоматами у груди; получше разглядывали их вблизи, их амуницию, небогатую, холодную; прикидывали про себя на глазах, каковы же могли быть эти гренадеры по натуре. Что в газетах писалось о них – одно; наяву же иное прописано: все-то и хуже может быть, обычно говорила Анна. Война корежит людей.
Передний замызганно-бледный солдат в очках, изгибаясь с седла велосипеда, широко повел вокруг себя свободной рукой; он словно бы захватывал, загребал себе все окрест. И чуждо-грубо прозвучал его вопрос о том, есть ли здесь «руськи золдат, партизан».
– Nicks, pan, nicks, – отвечал с угодливостью Евсей Никанорович. – Все ушли.
– Was? Gar nicht? – Что? Решительно ничего? – переспросил другой.
– Ya! Ya!
Оруженосцы были усталы, что рабочие лошади, но определенно, можно было заметить, являлись энтузиастами этой ведущейся с их помощью войны. Они с особым, видно, удовлетворением и рвением достигали еще незанятых их войсками районов и поэтому первыми же небожителями показывались в своем военном величии всем русским жителям, которые, пугаясь, невольно выходили приветствовать их.
Разведчики обрадовались – все в порядке. Сняли рукавицы. Достали сигареты, поделились сигареткой и с русским мужиком, закурили. И после этого быстренько повернули обратно. Еще минута – и скрылись они, как приведения, за уклоном продуваловской улицы.
А чуть позже взревел мощный мотор, залязгали гусеницы: выюркнула сюда, в конец деревни, расшвыривая землистые ошметки, немецкая танкетка полосатая, уже раскрашенная по-зимнему. Она стала подле крайних изб. Открылся ее люк, и по плечи высунулся из него танкист в темной форме; он автоматически повертел головой в шлеме – и снова нырнул под башню, закрылся под броню. Опять лязгнули, завертелись гусеницы. Танкетка, не задерживаясь далее, прытко припустилась к видневшимся дальним деревням.
Анне, тоже видевшей все это, показалось въявь, будто на ее глаза надвинулась плотная повязка…
XI
Тактика агрессоров в нападении била на эффект: главное, окружить, оглушить противника, не дать ему опомниться. Захватчики лезли напролом, в смраде и грязи, но чопорно-надменные и всемогущие. Стало так, что передовые немецкие части, ударив под углом – с юго-запада, заняли город Зубцов (что в восемнадцати километрах восточней Ржева) еще 9-го октября, а 14-го – в день вступления в отрезанный Ржев – уже достигли расположенного северо-восточней, в ста тридцати километрах отсюда, города Калинина. И понятно же: немцы, взяв и Ржев, сливались вновь в мощнейший поток и торопились с марша окружить Москву, а тем самым, несомненно, скорейшим образом завершить всю русскую кампанию. Это-то, казалось всем им, было абсолютно уж решенным, неупущенным. Благо они, взращенные армией насильники, наперед скажу, не тратились ничуть на продовольствие в походе, отнюдь. Зачем же? Они ведь всюду кроме убийств промышляли и как отменные ворюги – забирали на месте у завоеванного населения и всю живность, все припасы съестные, не чурались ничего.
Толю, однако, даже восхищала солдатня, рьяно рвущаяся к цели – захвату Москвы, и как, несмотря на то, что нацистское командование раз за разом вынужденно упоздняло такие планы, она еще верила в свою победную прыть. Пускай и на последнем вздохе.
Днем же 14-го октября, когда свежий снег еще лежал подтаянный, белея, на земле и когда Толя, Антон и Саша направились во Ржев, по размешанному колесами большаку с темно жирневшей жижелью тяжело ползли туда, меся его и запружая собой, тысячи вымуштрованных немецких солдат. Эти лезшие из кожи вон счастливчики ломили вперед вперемежку в автомашинах, на трещавших мотоциклах и на повозках (пеших пока не наблюдалось). И мальчишки после перехода моста, на обочине, пережидали этот непрерывно-серый поток. Были однообразно чужие солдаты, солдаты. Солдаты уже не сидели нормально на седлах велосипедов, а привстав на педалях, с подвернутыми болтавшимися полами шинелей, и наживая что есть сил, переваливались всем телом с педали на педаль, согбенные, взмученные, и ехали безропотно, всецело занятые, видно, в мыслях такой отвратительной дорогой, ползущей под собой, только дорогой, – ехали с самым тупым равнодушием. Только проклинали Россию за эти муки свои. Не светились осмысленно их глаза – в них не было ни малейшей человеческой искринки; была лишь одна демонстрация подлой солдатской исполнительности и проверенной немецкой готовности к этому: воевать – так воевать по-настоящему! Нельзя было понять, объяснить, какая сила несла сюда эту грубую вооруженную орду. Зачем?
Потому-то тотчас и опротивел Толя в глазах братьев: он сладко причмокивал, будто конфетки-леденцы сосал во рту; он все наглей восторгался и восторгался немцами – их такой самоновейшей техникой, их таким непостижимым упорством, выучкой, их якобы непобедимостью. Этим самым он точно бросал братьям вызов, заведомо провоцировал их на скандал.
И все-таки мальчишки прошмыгнули под самым носом у немцев через большак.
– Schnell! – пискливо-железно вскрикнул один велосипедист, который, обвешанный оружием, наскочил маленько, колесом, на Антона и чуть ли не свалился от этого в необычайно глубокий кювет, выдавленный колесами, но вовремя выровнялся все же. – Mein Gott!
– Что он? – спросил, смеясь, Саша.
– Сказал: «Боже мой!» – пояснил Антон. – Уж если немец божемойкает от
