прочим, могли бы, пожалуй, показаться ему раем. В полицейских застенках его множество раз и всевозможными способами истязали — с остервенением, со знанием дела, как бы желая установить, где же предел человеческой выносливости.
Глаза его, рот, нос, ребра, почки, легкие, сердце — все это было бито-перебито, калечено-перекалечено, вынесло на себе удары мешков с песком, подкованных сапожищ, палок, кулаков, резиновых дубинок, шомполов, камней, железных чернильниц… Его били по голому телу стволом винтовки, перочинным ножом резали кончики пальцев. И язык прокалывали, и голову стискивали обручем, и вены ржавой бритвой вскрывали. Да еще с издевательской просьбой: внимательно следить за всем самому, чтоб своевременно уведомить господина полицейского инспектора о наступлении смерти…
Никакое лечение не могло после Девятого сентября восстановить разрушенный организм — он держался чудом, к удивлению всех врачей. Но никакие истязания не погасили живой, спокойный блеск его глаз. И улыбка тоже осталась прежней. Это, собственно, была даже не улыбка, а какой-то неугасимый отсвет ума — ума, которому открыты все твои помыслы, который радуется, если они чисты, или мудро жалеет тебя, не прощая, если эти помыслы недостойны и низки.
Старые боевые друзья чуть не силой отстранили своего товарища от тяжелой работы и направили его управляющим небольшого заводика по обжиганию извести, неподалеку от его родного села. Казалось, тут он волей-неволей будет отдыхать — заводик мог бы спокойно работать и без его попечений.
Но отдыхал он так, как отдыхают коммунисты: растрачивая ежедневно гораздо больше сил, чем успевал набрать за время этого своеобразного «отдыха». С той минуты, как он включился в партийную работу, дела на селе пошли в гору. И в амбары, и в хлева, и в жилища людей, и в души их пришло богатство.
…Я кончил чинить карандаш и взглянул на своего гостя.
— Ну, бай Петко?
— Да знаешь, вспомнил я одну историю, — очнулся он. — Только вот совсем она не веселая, хоть и радостная.
— Начинай, начинай!
— Давняя это история. Лет тридцать назад дело было.
— Если она новогодняя, так пусть хоть при сотворении мира! Начинай.
— О Доне эта история, о Доне Свинарке, ты ее знаешь.
— Знаю.
— В долгу я у Доны. Жизнью ей обязан. Хороший она мне урок дала. Да вот суди сам…
И бай Петко начал свой новогодний рассказ.
— В двадцать третьем году, после разгрома восстания, я не сумел переправиться за границу. Ранен был, да и недооценил опасности. Остался в селе и прятался у нас в хлеву — то есть там, где меня стали бы искать прежде всего. Попробовал я было скрыться, но уже тогда, когда фашистские карательные отряды оцепили со всех сторон село для повального обыска. Приказ у них был: перевернуть все вверх дном, но не дать мне уйти.
Ночью, крадучись, выбрался я из своего укрытия, а куда дальше деваться? В чьи ворота постучишься, когда ни одного дома не осталось, где бы не было повстанца — либо убитого в бою, либо переправившегося за границу, либо пропавшего без вести; где бы не арестовали кого-нибудь или не вздернули на телеграфном столбе. Сентябрьское восстание было первым нашим крупным сражением, так что разгром его мы переживали особенно тяжко. В те дни были разбиты не только наши отряды, но и наши сердца… И мое в том числе.
А луна светила вовсю!
И тут я вспомнил о Доне. Вернее, о ее глазах. Потому что где бы ни встретилась мне эта тихая, застенчивая девушка, она останавливалась и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых был и испуг и изумление. А стоило мне взглянуть на нее, как она мигом отводила глаза и низко опускала голову. Должно быть, то была любовь… Не знаю… Не до любви мне было тогда…
Дона к этому времени давно уже вышла замуж, да как-то так… Лучше свинопаса Вели никого, не нашла, потому что до того была бедна — дальше некуда.
Жили они с Вели поживали, народила она ему двоих славных ребятишек.
В темноте я добрался до их избенки и тихонько постучал в окно. Дона отворила.
Спросил я ее, где муж — в поле ночует. Детишки спят.
— Гонятся за мной, Дона! Обложили село со всех сторон. Как рассветет, бросятся искать меня. Не можешь ты меня спрятать, а?
— Где же я тебя спрячу, Петко? — всплеснула она руками. — Сам подумай! Где?
И в самом деле, где?
Избенка свинопаса — она вся тут: ни тебе погреба, ни сарая, ни хлева, даже просто стога сена нет…
— В землю тогда зарой меня, Дона! — глухо воскликнул я.
Сказал просто так, оттого что ощутил всю безвыходность своего положения. Но тут же понял, что выход есть: в земле действительно можно было спрятаться!
Так мы и сделали.
Закопала меня Дона в укромном местечке возле изгороди, а потом принялась перекапывать весь двор, словно сажать что собралась.
Кто услыхал, кто заметил, как стучался я к Доне, как переговаривался с ней через окно? Много было предателей в то время. И не всегда это были враги. Порою бежали доносить на нас и бедняки, хорошие, я бы даже сказал, люди. Впоследствии я не раз спрашивал их:
— Для чего? Для чего вы это делали?
— Да так…
Не со злости, конечно, не от чувства ненависти или вражды, а по глупости и неразумию, из какого-то животного любопытства: интересно поглядеть, что будет.
Вот и тогда так же — то ли свой брат бедняк, то ли действительно из врагов кто, но заметили нас и донесли карателям. Правда, те запоздали: налетели, когда я уже лежал возле изгороди, засыпанный землей, зажав во рту стебелек тростника.
— Говори, где он!.. Куда запрятала, собака ты этакая!
— В глаза его, не видела, — уверяла Дона. — Как я могла его запрятать, когда я и не видала его вовсе!
— Признавайся!
Брань, побои и снова побои…
Плачет Дона, кричит. На нее глядя, и ребятишки плач подняли. Все село сбежалось. Стоят, смотрят, перепуганные…
Была у нас в селе одна гадина — капитан, сын мельника. До самого Девятого сентября носила его земля!
