– Аньк! Пол-одиннадцатого уже, прикинь?
Голая Анька лежала на диване, похожая на Венеру из Пушкинского музея, и мечтательно улыбалась каким-то своим мыслям.
– Ну и что? Ты ведь меня до дому подбросишь? Извини, Петь, я к тебе сегодня поехать не смогу, мне ведь переодеться надо…
Несмотря на переполнявшую его нежность, Петр Иванович мысленно обозвал Аню дурой.
– Да ты что, не понимаешь? Мы должны были в девять стенд сдать! Полтора часа назад!
Аня, кажется, сообразила.
– Так что, мы теперь тут совсем-совсем одни?
Петр Иванович отпер дверь и выглянул в щелочку.
Было темно: на потолке горели махонькие ночные лампы, позволявшие едва-едва различать предметы. Вокруг не было ни души.
– Е-мое, Аньк! Одни!
По взволнованному голосу Петра Ивановича Аня поняла, что ей также следует испугаться.
– Петь, а чего делать-то?
Этот вопрос, заданный самым искренним, самым доверчивым тоном, глубоко уязвил Петра Ивановича. О, как больно умеют женщины ранить своим бесконечным доверием, своей убежденностью, что уж кому-кому, а ее-то мужчине всякое море по колено и всякая гора по плечо! И попробуй докажи, что моря бывают по одиннадцати километров глубины, а горы – по восьми километров высоты! Что делать в столь деликатной ситуации, Петр Иванович, конечно, не знал и потому в сердцах буркнул первое, пришедшее в голову:
– Чего-чего, оденемся и сдаваться пойдем. Чует мое сердце, просидим всю ночь в ментовке, в соседних камерах.
К счастью, Аня повела себя последовательно. Конечно, идея просидеть ночь в ментовке ей не понравилась, но ни реветь, ни ругаться она не стала. Правильная баба. Такие, если мужик рядом, рулить не лезут. Вместо того чтобы подвергать испытанию самолюбие Петра Ивановича и понижать его самооценку неуместными замечаниями, Аня свернулась калачиком на диване и смотрела на него влюбленными глазами, полностью отдавшись на волю случая. А благодарный Петр Иванович сидел на табуретке и любовался на Аню; практически даже восхищался. «Господи, красивая-то какая, – думал Петр Иванович, – и как же это я мимо нее два года ходил и мысли даже не допускал?» Тут он, положим, немножко кривил душой. Мысли он допускал, да еще какие, но не всерьез. Как мысли они, может, еще и ничего, сошли бы за эротические фантазии, но в приложении к настоящей, живой женщине казались чем-то оскорбительным и даже некрасивым. И вдруг все то же самое случилось, что в мыслях, даже еще больше, но как-то по-другому – гораздо лучше. Это вроде как мечтаешь чего-нибудь перекусить, хотя бы пирожка с котятами на привокзальной площади, а попадаешь (на халяву!) в ресторан со свечками и оркестром.
В таком взаимном любовании прошло немало времени, так что Петр Иванович немного успокоился и даже решил, что ситуация совсем не такая хреновая, какой казалась поначалу. Уж если их на вечернем обходе не застукали, то, скорее всего, не застукают и на утреннем. Имело смысл лечь на диванчик, обняться и проспать часиков до восьми, то есть до открытия служебного входа. И тогда можно будет легализоваться, выбраться из закуточка на свет божий, лупая невинными глазками. Первым делом – отпустить Аньку домой переодеться, бабы без этого жить не умеют. Сам-то Петр Иванович обойдется – рубашка свежая, носки тоже только позавчера надел. Все лучше, чем с ментами разбираться и доказывать, что ты не верблюд.
Аня идею одобрила, на том и порешили: устроились с максимальным удобством, свет выключили, обнялись и уж совсем было собрались спать, да вот что-то не спалось. Во-первых, металлические конструкции павильона, собранные «внатяг», постоянно гудели, потрескивали, а то порой и вовсе издавали какие-то неожиданные звуки, вроде мяуканья. А во-вторых, несмотря на предыдущие любовные подвиги, Петра Ивановича через часок снова потянуло на разврат: ну не мог он спокойно вынести близость Анькиного соблазнительного тела.
Аня тоже не спала и против разврата ничего не имела, более того – у нее неожиданно проснулись фантазии, поначалу удивившие Петра Ивановича, а затем полностью захватившие и его собственное воображение. В качестве намека на разврат Петр Иванович положил свою здоровенную лапу на Анькину трепещущую грудь, немного сжал ее и ткнулся пару раз «бедра в бедра», как говаривал античный поэт Архилох.
Аня скосила глаза, ласково глянула на своего возлюбленного и сказала нежнейшим на свете шепотом:
– Хочешь?
– Угу, – с готовностью отозвался Петр Иванович.
– Сделаешь, как я хочу? – лукаво, многообещающе спросила Аня.
Петр Иванович мысленно перебрал все вероятные, с его точки зрения, варианты и решил на всякий случай уточнить:
– А как ты хочешь?
Аня покраснела, уткнулась лицом в его грудь и зашептала:
– Помнишь, ты мне рассказывал про стенд с бронежилетами и касками?
– Ну???
– Хочу тебя такого… В каске, бронежилете… И сама хочу стоять у столба голая, прикованная наручниками… А ты подойдешь и возьмешь меня, беззащитную… Будешь тереться об меня грубой тканью, прикасаться холодным железом…
– Ну них… – поперхнулся Петр Иванович. – Ничего себе придумала!
Поначалу вся эта фанаберия показалась ему дурацким капризом, но через минутку, хлебнув коньяку и немного поразмыслив (Аня ждала, затаив дыхание), он прочувствовал извращенный вкус сделанного предложения, а еще через минутку внезапно завелся, освирепел: властной рукой схватил обмякшую Аню за волосы, стащил с диванчика, прижал разгоряченным телом к столбу, уходящему под купол павильона. Щелкнули наручники: общий вид Аньки сделался теперь таким волнующим, что Петр Иванович едва не забыл про каску и бронежилет, но пленница напомнила.
– Ладно, ладно, сейчас… – пожирая нагое тело глазами, прорычал Петр Иванович. – Если их с экспозиции не убрали, будет тебе и каска, и жилет… Даже снайперскую винтовку могу принести…
– Можно и без винтовки… – млеющим голосом произнесла Аня, этакой Андромедой прижимаясь к столбу. – Петь, возвращайся скорее, а то мне страшно.
Было заметно, что и в самом страхе пленница находила удовольствие. Холодная поверхность столба, неудобство позы – все это возбуждало ее; и еще многое, о чем только она сама смогла бы поведать, да и то лишь в самых сумбурных выражениях.
– Да иду уже, иду, – бодро ответил Петр Иванович, допивая вторую бутылку. От этой порции в нем и впрямь оформилась готовность идти куда угодно, хоть на край света, задевая вершины Гималаев плечами и переходя океаны вброд, по колено.
Как был неодетым, Петр Иванович выскользнул из закуточка, предварительно оглядев местность через приоткрытую дверь. Темнота. Никого. Затворив за собой дверь, чтобы свет не выдавал их убежища, Петр Иванович сделал шаг вперед и, приятно пошатываясь, улыбаясь на ходу, двинулся в призрачные глубины ночного мира выставки «Безопасность-97».
Там, где днем ходили тысячи людей, теперь не было ни души – только молчаливые экспонаты, преображенные темнотой и безлюдьем. В тропическом лесу вроде как скакали попугаи, производя единственный живой звук во всем павильоне. А вот негромкие неживые звуки слышались во множестве. Что-то постоянно щелкало, поскрипывало, попискивало, тускло мерцали лампочки приборов, отбрасывая таинственные блики на полированные поверхности. Шлепая босыми пятками по этому загадочному миру, Петр Иванович буквально через пару секунд ощутил чары высокотехнологичных ночных джунглей. Предложение Ани пробудило в нем мирно спавшие древние инстинкты властелина и завоевателя.
Да-да, этой ночью он оказался единственным властелином павильона номер 14, пускай и с ограниченной властью, этаким конституционным монархом. Коньяк, конечно, тоже сказывался, но пуще коньяка пьянило сладкое ощущение свободы. Сегодня ему покорялось все: красивая женщина ожидала его, прикованная к столбу, груды дорогих вещей лежали у его ног!
Он чувствовал себя как минимум царем, даже в каком-то смысле деспотом. Диктатор – вот хорошее слово. Следует заметить, что в раннем детстве, когда нормальные дети мечтают о карьере космонавта или пожарника, Петру Ивановичу казалось чрезвычайно завидным положение диктатора Самосы – был когда-то такой деятель на каком-то острове в Африке. Конкретный мужик в темных очках и сам по себе производил впечатление; но куда больше вдохновляла его должность: «диктатор». Это тебе не какой-нибудь президент или премьер-министр, в одном только звании Самосы власти ощущалось больше, чем во всех титулах на земле. Скорее всего, столь яркое восприятие слова «диктатор» Петру Ивановичу обеспечила ярая нелюбовь к диктантам, привитая школьной учительницей словесности. Возможность что-то диктовать самому казалась ему тогда верхом всех мыслимых полномочий. Конечно, Варвара Степановна не принадлежала к клану Самосы, но командовала так, что тоже мало не казалось. С той самой поры, с уроков русского языка, снедала Петра Ивановича жажда власти, но только этой ночью ему удалось сделать первый живительный глоток. Диктатор, властелин, победитель расцветал в его душе с каждым царственным шагом по ковролину.
