блестит связка ключей. Кто-то сегодня не попадет домой. Уже темно. Звезды колеблются, как монеты на дне фонтана. Захожу в магазин. На кассе, погружая продукты в пакет-майку, замечаю, что у него не развилась лямочка. Генетический сбой. Такое бывает. Я не стал требовать новый, здоровый пакет, а понес продукты в том, какой мне достался. Возможно, где-нибудь там, в целлофановой вселенной, мне улыбнется бог пакетов-маечек. Подхожу к квартире, долго хлопаю себя по карманам, понимаю, что те ключи в траве — мои. Собираюсь назад в Нескучный. Специально дойду до «Белой ладьи». Что-то мне подсказывает, что на ее месте я обнаружу голый пустырь.
У Пастернака есть стихотворение об октябре в Нескучном.
С тех дней стал над недрами парка сдвигаться
Суровый, листву леденивший октябрь.
Зарями ковался конец навигации,
Спирало гортань и ломило в локтях.
Не стало туманов. Забыли про пасмурность.
Часами смеркалось. Сквозь все вечера
Открылся, в жару, в лихорадке и насморке,
Больной горизонт — и дворы озирал.
И стынула кровь. Но, казалось, не стынут
Пруды, и — казалось — с последних погод
Не движутся дни, и, казалося — вынут
Из мира прозрачный, как звук, небосвод.
И стало видать так далеко, так трудно
Дышать, и так больно глядеть, и такой
Покой разлился, и настолько безлюдный,
Настолько беспамятно звонкий покой!
1916
Первый снег и спектакль на 25%
13 ноября 2020
«А ты, кстати, не замечал, что даже само слово „Америка“ начинается с какого-то неизбывного ля-минора?» Это беседует сам с собой пассажир автобуса, в котором я еду. Странный человек неопределенного возраста, без маски, с дельфиньей улыбкой и тревогой в глазах. «Знаешь, не замечал, — отвечает он сам себе. — Любопытное наблюдение. А, кстати, снег будет в этом году?»
И правда, будет снег? С тех пор, как появились голосовые помощники, люди стали привыкать к риторическим вопросам. Мы все чаще спрашиваем пустоту, и пустота нам иногда отвечает.
Уже середина ноября, а снега в городе все нет. Каждой поре приличествует свое, но такой уж у нас выдался хороший, интересный год. Лето умеренной жары, осень скудных осадков. Что-то там еще зима впереди заготовила? Бесснежная Москва поздней осенью выглядит какой-то голой, жалкой. Нет, все-таки на днях снег выпал. Однажды. Вечером.
Я шел в магазин и увидел, как папа тащит маленького сына на санках по тротуару. Снега толком не осталось (выпал, испугался и умер), но коли уж собрались на прогулку, надо тащиться к горке. Санки какой-то старой, еще советской модели. Возможно, папа и сам когда-то катался на них. Или на авито купил. Сейчас многие охотятся на атрибуты своего детства. Я, к примеру, недавно нашел пластинку «Али-Баба и сорок разбойников». Конечно, денег ему хватило бы и на новый снегокат или на навороченные ледянки (хотя что вообще может быть навороченного в ледянках, этом самом простом и древнем способе съезда с возвышенности?). Но что-то сберегло эти санки. Наверное, хранились много лет привязанные к балкону с внешней стороны. Или на площадке перед входной дверью. Или на антресолях в коридоре. Эти санки — улика прошлого. Такое не выбрасывают. Это как захватить с собой из сна какую-нибудь вещь — страницу из книги, песок с пляжа, обрывок облака. И любоваться этим всем наяву, пока не исчахнет в нашей атмосфере.
Помню, в моем детстве санки делились на две партии: с продольными планками и с поперечными. Лихачи отвинчивали металлические спинки. Говорили, что спинка значительно ухудшает аэродинамические характеристики болида. Тихоходы, наоборот, подкладывали к спинке подушку, вручали поводья родителям, и те тягали обоз на горку, тащили его до подъезда. Ленивые, сонные души. Помню, какой скрежет поднимался, когда санки съезжали с заснеженной дороги на асфальт, под которым пролегала теплотрасса, а потом опять бесшумно катили по снегу.
У моих санок были продольные планки желто-синего цвета. Спинку я не откручивал — ее украли, пока санки на привязи ожидали моего возвращения из булочной. На них я садился в позе скульптуры Русалочки из порта в Копенгагене. Спускался быстро и умел неплохо маневрировать. Но все-таки моих санок уже давно нет. Где-то они сейчас? На какой свалке истлели? Какие костры истопили?
Сосед в автобусе продолжает. «А вот вы тут газировку из баночек попиваете, да? А циферку не замечали на баночке? Нет? Ноль Запятая Тридцать Три! Ничего число не напоминает? То-то же! Это цифра отчуждения приспешников Люцифера от ангельского воинства! Именно столько их, предателей, было — треть! А вы пейте свою американскую водичку, пейте…»
0,33… Есть такое психическое отклонение, которое называется апофения. Это когда человек, при желании, может обнаружить взаимосвязь всего со всем: счет футбольного матча — тайное послание священной ложи Биробиджана, узор на обоях — карта с указанием, где искать библиотеку Ивана Грозного, цена на творог — номер машины, в которой ехал Кеннеди перед убийством. Ну и т. д.
Но ведь цифры — это и правда одно из самых загадочных открытий человека. Точно ли открытие? Или все-таки изобретение? Может быть, цифры — это тот остов, скелет, по которому будет воскрешен мир, когда придет час?
Игра чисел и случайна, и закономерна одновременно. Например, на днях театры обязали снизить количество зрителей на спектаклях до 25 %. Почему не 10 %? Не 35 %? Артисты, режиссеры, директора в ужасе. Дело тут даже не в огромных убытках (репертуарный театр вообще предприятие неприбыльное), а в том, что спектакли теряют свой смысл: обмен энергией между сценой и зрителем исчезает. Актеры — натуры нервные, неуравновешенные. Начинают пить, буянить, чудить. Словом, все чаще срываются.
Приятель рассказывал, у них в театре на днях был случай. Давали «Пиквикский клуб». Сцена суда подошла к концу, и присяжные потянулись за кулисы. Последний актер задержался, вышел на авансцену и, разведя руками, обратился к залу: «А от меня сегодня ушла жена». Поджал губы и громко заплакал. Зрители ему долго аплодировали. Его решили не увольнять. Ограничились строгим выговором. В другом театре труппа устроила сбор, и было решено играть спектакли только на 25 %: сократить число реплик, снизить подачу и громкость речи, убрать побочные линии в пьесах (оставить только самое важное), приглушить на три четверти свет и музыку. И вместо поклонов сдержано кивать. В другом театре, рассказывают, сошел с ума вахтер. Забаррикадировал все входы, взял связку ключей от помещений и отправился в подвал ждать конца света. Пришлось вызывать полицию и врачей. Впрочем, тут мало
