Синан до сих пор не понимал, как выжил тогда. Не спился, не наложил на себя руки. Должно быть, Диляра, всегда бывшая его ангелом хранителем, спасла его и сейчас.
– Не нужно становиться при мне сиделкой, – тихо, но твердо выговаривала она ему. – Отправляйся на работу, делай свое дело.
– Я не смогу, – мотал головой он.
– Сможешь, – уверенно улыбалась она. – Я влюбилась в самого крутого парня в районе, а не в какого-то хнычущего слабака, который не может оторваться от юбки жены.
– Еще не поздно, ты можешь успеть со мной развестись, – фыркал он.
– Этим и займусь. Давай-давай, не отсвечивай тут, отправляйся работать. А я пока созвонюсь со своим адвокатом.
Наверное, только эти шутливые перепалки и помогли ему тогда сохранить рассудок.
День, когда она умерла, остался в памяти сплошным кошмаром. Прикрытое простыней тело на больничной койке – какое-то маленькое, иссохшее, совсем не похожее на гибкое, упругое тело его жены. Барклай, с испуганными глазами жмущийся в угол палаты. Какая-то ненужная суета. И ощущение, что все это зря. Что жизнь закончилась: раз нет больше Диляры, то и его больше нет.
Но оказалось, что самое страшное – это то, что даже самое большое горе можно пережить. Нужно пережить. Потому что ты не один. Потому что у тебя остался сын, потерявший мать, и нельзя, чтобы он потерял еще и отца. Первое время Синан силой заставлял себя вставать по утрам, готовить сыну завтрак, провожать его в школу – выполнять обычный ритуал, который теперь давался ему так тяжело, будто он двигался в гору с мешком камней на спине. Но постепенно жизнь вернулась в свою колею, он снова погрузился в работу, стал временами улыбаться, даже смеяться. А боль от потери жены не то чтобы притупилась, но стала привычной. Он сроднился с ней и постепенно начал считать неотъемлемой частью своей природы.
Отношения с сыном Синан старался выстраивать ровные, любящие. Чтобы мальчик всегда знал, что у него есть крепкий тыл, поддержка, чтобы мог обратиться к нему с любой проблемой. Он честно пытался вникать в детские проблемы и разговаривать по душам, но все чаще понимал, что ему чего-то не хватает. Может быть, душевности, сердечности Диляры, ее легкости и тепла, ее юмора. По воспоминаниям, ей порой достаточно было обнять сына, прижать к груди, пошептаться с ним о чем-то, и вот слезы на мальчишеских глазах уже высыхали, задачки в тетради решались, отношения с друзьями налаживались. Синан так не умел.
– Расскажи, как дела в школе? – спрашивал он сына за ужином.
– Нормально, – буркал мальчишка.
Синан хмурился, не отставал:
– А с друзьями как? Чем сейчас увлекаетесь?
– Нормально. Ничем, – следовал ответ.
Синан взрывался:
– Тебе что, не о чем с отцом поговорить?
– А о чем нам разговаривать? – дерзил Барклай.
– Ты как себя ведешь, щенок? Я в твои годы…
Оканчивалось все тем, что пацан срывался из-за стола и, хлопнув дверью, исчезал в своей комнате. А Синан потом до полуночи бродил по дому, курил и ругал себя последними словами за то, что не может найти общий язык с единственным сыном.
Сегодня мальчишка сидел на стуле возле его кровати и скучающим взглядом смотрел в сторону.
– Как дела? – помолчав, спросил его Синан.
Тот дернул плечами и, как всегда, ответил:
– Нормально.
Синан просто ненавидел это слово. Барклай поерзал на стуле и наконец выдал:
– А ты как?
И Синан, сдержав порыв едко повторить его собственный ответ, отозвался:
– Ничего. Операция прошла успешно. Вроде бы. Расскажи лучше о себе. Чем занимался вчера?
Парень помялся, а потом внезапно признался.
– Да так. День рождения был у одной девчонки, ходили в кафе.
– А что за девочка? – заинтересовался Синан. – Из твоего класса?
– Какая разница? Ты ее все равно не знаешь, – последовал ответ.
Стараниями Синана сын учился в дорогой частной школе вместе с ребятами из богатых семей. Казалось, что при вечно занятом и отсутствующем дома отце это хоть как-то поможет оградить его от дурной компании.
– А все-таки. Имя у нее есть? – пытался осторожно расспросить Синан.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Алина, – пробурчал мальчишка.
– Значит, Алина… – повторил Синан.
Ему казалось, будто он движется по минному полю. Один неверный шаг – и рванет.
– И что, хорошая девочка? Красивая? – попытался поддержать разговор Синан.
И, видимо, как раз и сделал тот самый неверный шаг. Потому что парень вдруг ощетинился:
– Тебе какое дело? Обычная девчонка, что ты допытываешься?
– А ты почему так разговариваешь? Я что, не имею права знать, что происходит в жизни моего сына? – не стерпел Синан.
– Как будто тебе есть до этого дело! – разорался в ответ Барклай. – Да тебе плевать на меня. Ты просто хочешь все контролировать, изображаешь тут заботливого папашу. У меня есть право на личную жизнь.
– Никаких прав у тебя нет, ты несовершеннолетний! – загремел Синан. – И будь уверен, я все узнаю про эту Алину! Не позволю, чтобы ты путался непонятно с кем.
Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот скандал, если бы в палату, привлеченная криками, не вошла Таня. Улыбнулась этой своей мягкой скромной улыбкой, заговорила:
– Простите, пожалуйста, пришло время перевязки. Здравствуйте… – она обернулась к сыну. – Барклай, да? Будьте так добры, подождите немного за дверью. У нас есть неплохой кафетерий на втором этаже, может быть, выпьете пока чаю? Там очень вкусные буреки, попробуйте, не пожалеете.
Как всегда от одного ее присутствия, от одного взгляда и звука голоса Синан почувствовал, что начинает успокаиваться. Красная пелена перед глазами стала рассеиваться, сердцебиение унялось. Но в этот раз, к своему удивлению, он заметил, что и на сына появление Тани подействовало. Мальчишка, еще пару минут назад бледный, с прилипшим к взмокшему лбу вихром и мечущими молнии глазами, вдруг обмяк, опустил враждебно вздыбленные плечи, зашмыгал носом.
– Пойдемте, я вам покажу, – обратилась к нему Таня.
– И мне тоже принесите бурек, пожалуйста! – бросил им вслед Синан, вдруг ощутив острый укол голода.
– Конечно, – обернувшись к нему, расцвела Таня, постоянно журившая его за плохой аппетит.
Взяла сына под руку и вывела из палаты, что-то мягко приговаривая. Когда через пять минут она вернулась, Синан дышал уже ровнее и в который раз внутренне ругал себя за то, что совершенно не умеет вести себя с сыном.
– Вот, поглядите! Очень аппетитный, – Таня протянула ему пластиковую тарелку с буреком и с довольной улыбкой стала наблюдать, как Синан накинулся на него.
Ему же показалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее. Может быть, потому, что удовольствие, с которым он ел, явно радовало Таню.
– Как вам удалось обезвредить эту бомбу? – хмыкнул он, когда с буреком было покончено, и медсестра занялась перевязкой.
– Он хороший мальчик, – улыбнулась Таня. – Только очень чувствительный.
– Вы считаете? – вскинул брови Синан. – А мне кажется, он абсолютно черствый. По крайней мере, по отношению ко мне. Никогда не замечал в нем трепетных сыновних чувств.
– Просто он очень боится, что с вами что-то случится, – негромко сказала Таня, не глядя на него. – Вы ведь… один у него, я правильно поняла? Мальчик пережил такую потерю, это травма на всю жизнь. Вот он и боится самому себе признаться, что любит вас, потому что лучше всех знает, как больно терять любимых.
– По-моему, у вас просто богатая фантазия, – недоверчиво бросил Синан. – А еще вы добрый человек и во всех видите только хорошее.
– Вы тоже добрый, – возразила Таня, быстро взглянув на него. – И Барклай добрый мальчик. В первые дни, когда вы были без сознания, он круглые сутки сидел в больнице, отказывался уйти домой. Мы все очень его полюбили. Подкармливали понемногу, – она тихо рассмеялась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Правда? Я не знал, – глухо проговорил Синан.
Ее слова тронули его. Представилось, как Барклай, голодный, с запавшими от бессонницы глазами, мечется по приемному покою. Бедняга… А он снова наорал на него, солдафон проклятый!
