Случай сам нашел меня на следующий день. На дворе закончился запас хвороста, и папаша Арно велел собрать перед обедом в лесу, сколько могу донести. Я сложил небольшую охапку, но перед тем, как вернуться, достал зеркало и внимательно вгляделся в него. С поверхности смотрело дрожащее от холода лицо, губы сложились в узкую полоску, а уголки глаз печально опустились. И если ночью меня окружала измазанная копотью стена, то теперь над головой висело унылое небо с такими же грязными разводами, оттуда то и дело срывались хлопья снега. Попадая на лицо, они мгновенно таяли и неровными дорожками текли по щекам. Зеркало тоже намокло, казалось, само отражение плачет. Зрелище было столь безрадостное, что едва забытое ощущение пустоты болезненно толкнулось в груди, и я поторопился спрятать зеркало, дабы не разразиться уже настоящими слезами.
*****
10Между тем наступала зима. Дни становились короче, и на нашем дворе всё чаще останавливались путники, не успевшие добраться до Лиона к приходу темноты. Работы опять прибавилось, но делал я её неохотно: с некоторых пор жизнь на постоялом дворе казалась мне невообразимо скучной. Зеркало, оставленное Ансельми, показало всю скудность той жизни, как физическую, так и душевную. Возможно, кто-то сочтет странной такую перемену в деревенском парнишке, но я не смог остаться равнодушным, и во мне стало появляться желание избавиться от этой скудности или, во всяком случае, сделать её менее заметной. Мысли об Ансельми в какой-то мере справлялись с этим: колол ли дрова, разносил еду или готовился ко сну – мысли о нём следовали, не отставая. Память сохранила нашу встречу в мельчайших подробностях, и я столь часто их вызывал, что иногда почти мерещилось, как рука дотрагивается до моего лица – простой, неприметный жест, а может так много значить.
Единственное, о чем я сожалел, что в ту ночь не получилось узнать больше о его удивительной мастерской. Когда я просыпался по утрам, старался представить, чем мог быть занят Ансельми в тот ранний час. Воображение рисовало мастерскую, похожую на замок, стены которого увешаны такими же крохотными, как моё, зеркалами. Но не только о мастерской я хотел говорить с Ансельми, и с каждым днем желание видеть его становилось всё сильнее и сильнее. Наконец, стало почти наваждением.
Вспоминая те дни сейчас, я осознаю, что моя сильная привязанность к его образу была вызвана естественным желанием иметь друга, с которым можно разделить волнение или радость, нежели какими-то иными чувствами. Ансельми оказался самым ярким и необычным человеком, встретившимся мне в тот момент жизни, примерно моего возраста и при этом красив – этого было совершенно достаточно, чтобы разбудить мою душу. Думая о нём, я наделил его ещё множеством других черт, которых у него и в помине не было, но, не зная об этом, я мечтал в нём их видеть. И, в конце концов, почти влюбился в свое творение.
Встреть я в то время другого столь интересного мне человека, вполне возможно, об Ансельми я и не вспоминал, но, не имея перед глазами никого, кто мог бы повлиять так же сильно, жаждал видеться только с ним.
Конечно, у меня не было ни малейшего представления, как может произойти наша встреча. Мне не доводилось бывать даже в Лионе, что уж говорить про Париж. Из людей, останавливавшихся на нашем дворе, может, кто и следовал в Париж, но как я узнаю об этом – хозяин строго следит за мной. И даже если мне удастся заговорить – кому нужен в дороге незнакомый мальчишка. А уж если произойдет что-то совсем невероятное, и я всё-таки доберусь до Парижа, то как в этом огромном, как слышал, городе я смогу разыскать Ансельми? Нет, это совершенно невозможно: я или погибну в дороге, или умру уже в Париже. И я старался гнать прочь от себя все мысли о нашей встрече. Но, переждав, они возвращались снова.
Существовала лишь слабая надежда, что однажды Ансельми решит навестить родных в Венеции, и его дорога случайно пройдет через наш двор. Не подумайте, будто я не понимал, как наивно так думать, но хоть что-то согревало мою душу, и оставалось тихо лелеять эту мысль.
Целыми днями я томился в чувствах и ходил, погруженный в бесконечные раздумья. При этом стал часто отказываться от еды, и хозяева о чём-то тихо переговаривались, с тревогой поглядывая на меня. Мне стали давать немного меньше работы, а хозяин уже не злился так сильно, когда видел, что я замешкался во дворе, в то время как в таверне ужинают гости.
Во время одного из таких ужинов я поставил перед одиноким гостем тарелку с едой, сам же устроился на скамье неподалеку. Гостя звали Пикар, он считался старым приятелем папаши Арно, вроде, они были родом из одной деревни. Пикар давно перебрался ближе к городу, чем он занимался, я точно не знал, возможно, служил на конюшне у какого-нибудь знатного сеньора, но время от времени наведывался в родные места и, проезжая, останавливался на нашем дворе. Вот и сейчас он сидел напротив, поджав под скамью коротенькие ноги, намеревался ужинать.
Перед собой я видел толстого неряшливого мужчину, неровные волосы его путались и свисали прямо на глаза, один из которых был заметно больше другого. Распухшие пальцы ломали лепешку, крошки катились в разные стороны, и скоро весь пол под ним оказался усыпан хлебом. При этом он очень шумно ел, громко шлепая губами, лицо заблестело от жира, а на и без того нечистой одежде капли, падающие с ложки, оставляли неровные пятна. Зрелище вызвало во мне глухое раздражение, и я решил ненадолго выйти во двор.
Было темно, уходить далеко не хотелось, стоя перед ещё раскрытыми воротами, я вдыхал острый от мороза воздух. В черном небе виднелись крохотные золотистые точки. Иногда они ярко мигали, а затем блеск их становился малозаметным, почти исчезал, и тогда всё вокруг, казалось, погружается в глубокий сон. Такое же оцепенение охватило меня. Голоса из таверны не доносились, окутанный тишиной, какое-то время я простоял, не в силах двинуться с места.
У меня появилось ощущение, что всё это было однажды, уже случалось со мной… Так же трудно становилось дышать, холод и напряжение сдавливали горло, в полной темноте перед глазами метались огни, и где-то совсем рядом слышался шум, похожий на топот лошадей… Всё это было, было – так же немного кружилась голова, я стремился к огням, и волнение билось в груди, отзываясь на стук за спиной, я почти задыхался от отрывистых ударов…
Очнувшись, я понял, что действительно слышу конский топот. Сначала где-то вдали, со стороны леса он послышался едва различимо, и вроде совсем затих, как вдруг снова появился. Всё ближе отчетливо раздавался глухой стук, теперь настолько близко, что под ногами вздрагивала земля, не оставалось сомнений: всадник держит путь в нашу сторону.
Наконец, из темноты вырвался и стремительно въехал на двор какой-то человек. Натянув поводья, он ловко осадил лошадь и спрыгнул на землю, резко повернувшись, неожиданной хлопнул меня по плечу.
– Что смотришь так странно, не узнал меня? А я тебя ещё тогда в лесу хорошо приметил… Помнишь, мы заезжали к вам на ночь?
Но я молча смотрел на него. Сердце моё билось так сильно, должно быть, услышали в таверне. Я узнал всадника, едва тот успел коснуться земли. Он был одним из гвардейцев, сопровождавших Ансельми и людей со смуглыми лицами по дороге в Париж.
*****
11В то время королевских гвардейцев отличала большая простота, одежда их ещё не имела такого количества золотых и серебряных нашивок. Гвардеец, посетивший нас тем вечером, был молод, о чем свидетельствовало гладкое лицо и порывистые движения, но носил плащ с нашитой лилией и шпагу – этого было достаточно, что бы ему сразу оказали знаки внимания.
На пороге гостя встретил папаша Арно, гвардеец приветствовал хозяина таким же ударом в плечо. Причина столь необычного дружелюбия быстро прояснилась – мы почувствовали довольно крепкий запах вина, то ли он пил его за обедом, то ли подкрепился в пути. Новый гость оказался сильно голоден, я поторопился принести жареную свинину и переставил блюдо с лепешками со стола, где заканчивал ужин Пикар. Тот косо посмотрел на меня, но промолчал.
Устраиваясь, гвардеец продолжал начатый разговор.
– Хорошо, что запомнил к вам дорогу, чего ради гнать лошадь ночью.
Он явно расположился поговорить и что собеседников немного, не особенно его останавливало. Выяснилось: гвардеец ехал в Лион, но задержался и не успевал добраться до места. Тут, на его счастье, он вспомнил, как останавливался у нас прошлым месяцем и решил свернуть заночевать. Дорогу удалось найти достаточно легко…
Всё время разговора я провел, прижимаясь к стене в самом темном углу таверны. Стараясь, насколько возможно, придать лицу равнодушный вид, я на самом деле напряженно ловил каждое слово. Это оказалось довольно трудно, к словам, в которые я вслушивался, добавлялись мои собственные мысли, было нелегко отделить одно от другого.
