СОЛДАТ. Прошу прощения?
ЕВА. В спортивном клубе. В клубе для занятий спортом. Я не знаю, как это на идиш.
СОЛДАТ. Я состоял раньше.
ЕВА. Состоял. Раньше. Среди членов клуба были евреи?
СОЛДАТ. Были.
ЕВА. Были. Что с ними стало?
СОЛДАТ. Ушли. Один из них повесился.
ЕВА. Это почему?
СОЛДАТ. Его попросили покинуть клуб.
ЕВА. Разве не было спортивных клубов для евреев?
СОЛДАТ. Были. Клуб «Бар Кошба».
ЕВА. Среди его членов были арийцы?
СОЛДАТ. Вряд ли.
ЕВА. Нет? Ты говоришь, словно это само собой разумеется.
СОЛДАТ. Я только имел в виду, что ариец вряд ли вступил в такой клуб.
ЕВА. Я и говорю — как само собой разумеется. Ты это одобряешь?
СОЛДАТ. Несомненно.
ЕВА. А, значит, если ты одобряешь существование клубов для евреев, куда не допускаются арийцы, ты, очевидно, не станешь выступать, говоря твоими словами, против существования клубов для арийцев, куда не допускаются евреи?
СОЛДАТ. Наверное, нет.
КЛАРА. Наверное, наверное.
ЕВА. Так не кажется ли тебе излишним вешаться только потому, что тебя исключили из членов клуба для немцев? Высокомерие. Вот как я это называю. А ты как бы назвал?
СОЛДАТ. Высокомерие, наверн… высокомерие.
ЕВА. Оставим в стороне, что именно немцы, а не евреи, находятся в своей собственной стране. Евреи должны быть нам благодарны за то, что мы позволяем им создавать еврейские клубы. Ты нам благодарен?
СОЛДАТ. Но я не еврей.
КЛАРА. По-моему, решать это следует вышестоящим.
ЕВА. Говоря словами великого бургомистра Вены, я решаю, кто еврей, а кто нет.
СОЛДАТ. Вы сами сказали, никто не в ответе за то, чего не в силах изменить.
ЕВА. Сказала и готова повторить. Но это не значит, что мы можем позволить безответственным элементам жить в обществе в своё удовольствие. Даже ваш еврейский доктор Фрейд утверждает, что сексуальные отклонения — это болезнь, а не преступление. Значит ли это, что мы должны позволить психически нездоровым людям бродить повсюду, заражая своими болезнями здоровые массы немецкого народа? Нет, их место в больницах, или же, раз они не прикованы к постели, в таких местах, как, я не знаю, лагерь, где за ними будут ухаживать и где они перестанут быть угрозой для других. (КЛАРЕ.) Ну как?
КЛАРА. Prima.
ЕВА. Ты могла бы проявить чуть больше интереса. Вставила бы словечко-другое.
КЛАРА. Его святейшество решает за меня все эти вопросы.
ЕВА. Даже в твоих тюрьмах больше политических заключённых, чем в застенках Инквизиции.
КЛАРА. Ну, да…
ЕВА. Так не прикидывайся святошей. (СОЛДАТУ.) Итак, вернёмся к нашему дельцу. Ты когда-нибудь видел негритянок?
СОЛДАТ. Да. В кино.
ЕВА. Ты когда-нибудь спал с негритянкой?
СОЛДАТ. Нет.
ЕВА. Но хотел бы?
СОЛДАТ. Я не знаю.
ЕВА. Ты не знаешь?
СОЛДАТ. Как я могу ответить, если ни разу не пробовал?
ЕВА. Мой милый мальчик, я ни разу не пробовала играть на скрипке, но я совершенно точно знаю, что не умею играть. (КЛАРЕ.) Подтвердишь? Твой друг… (Снова СОЛДАТУ.) Подобная разборчивость прописана в Талмуде. Разве ты не видишь, что эти люди не такие?
СОЛДАТ. Какие люди?
ЕВА. Негритянки.
СОЛДАТ. Не такие, как мы. Да.
ЕВА. Я имею в виду, не такие, как арийцы.
СОЛДАТ. Да.
ЕВА. Но даже ты не знаешь, хочется тебе или нет… Должна сказать, я поражена. Сношение с иными биологическими видами столь же противно законам природы, как сношение со своим собственным полом. Мне казалось, еврейский закон гласит об этом достаточно ясно — книга Левита устанавливает довольно строгие правила поведения.
СОЛДАТ. Я никогда не читал её.
ЕВА. Я могу испытывать уважение к тем, кого преследуют из-за религиозных убеждений, пусть даже ошибочно. А распущенный человек подл и застенчив.
СОЛДАТ. Но я не еврей. Я немец.
ЕВА. Ворона в павлиньих перьях всё та же ворона. Не усложняй нам задачу. Не вынуждай нас прибегать к мерам, о которых позабыла даже церковь. Поверь, я была бы счастлива, если б евреи остались в Германии. Нашей военной промышленности больше пользы от одного еврея, чем от двух-трёх иностранных пленных. Вы говорите на нашем языке, не устраиваете саботаж, нам не надо тратить силы и средства, чего, видит бог, мы не можем сейчас позволить, на перевозку вас из самой… откуда-нибудь. Разве ты не видишь, что безопаснее жить со своим собственным народом? (Прикалывает ему на грудь жёлтую звезду.) Попробуй теперь выйти на улицу — далеко ли уйдёшь? И куда тебе идти? К кому обратиться за помощью? Где добыть еду? Не изменяй вере, и смерть дарует тебе славу. Если это не шутка. (Нежно обнимает его за плечи.)
СОЛДАТ. Смерть?
ЕВА. Присядь. Здесь никто не умрёт. Ты испытал потрясение. Ты чувствуешь себя измученным, униженным. Ты запутался и больше не понимаешь, что правильно, что нет — это естественно. Но ты должен верить.
СОЛДАТ. Во что?
ЕВА. Всегда есть выбор. Но свобода — это не цель, а средство, которое нужно строго контролировать и подавлять, когда надо, если мы хотим создать на земле идеальное государство. Без веры мир никогда не станет лучше. Конечно, люди будут страдать, они всегда страдали и всегда будут, но они будут страдать ради великой цели, а это — самое лучшее в жизни. Разве не так?
СОЛДАТ (робко пытается вырваться из объятий). Я — немец.
ЕВА. С библейских времён евреи не сознавали большей принадлежности к своей расе. Вы сами к этому шли. Пока они жили здесь, прикидываясь немцами, они и считали себя немцами. Их немецкие окна разбили, их немецкие имена стёрли с немецких военных мемориалов. На четвереньках они скребли немецкие тротуары немецкими зубными щётками. Теперь у них не осталось ничего, кроме их еврейства. После Артура Бальфура [36] я сделала больше всех для еврейского самосознания.
КЛАРА. И они тебе благодарны?
ЕВА. А, благодарность! Никогда не жди её, особенно от сирот. (СОЛДАТУ.) Теперь спи. Спи. Я развею твои тревоги. (Закрыв глаза, прижимает пальцы к вискам.) Нет тревог, нет надежды. Нет надежды, нет ненависти.
КЛАРА. Cara, ты была великолепна.
ЕВА. Что-то ты не очень мне помогала.
КЛАРА. Мне казалось, ты была в упоении.
ЕВА. В упоении? Я? Да у меня не осталось сил — ни физических, ни душевных. Ты не представляешь, как это выматывает — добиваться от нации потворства, а от жертвы уступчивости. Но как ещё можно наказать тех, кто не чувствует вины? Прежде чем дети сами узнают, что такое безнравственность, им нужно объяснить. Иначе наказание не подействует. Они станут сопротивляться.
КЛАРА. Разве они не сопротивляются?
ЕВА. Кто? Они? Не слишком. Против них сила истории. И мораль. Самая большая ложь, даже если её опровергнуть, оставляет после себя следы сомнений, как веник оставляет по углам пыль. Едва наказание становится законным, его считают сперва логичным, затем обычным и, наконец, заслуженным. У всех, кто отворяет дверь в полицейский участок, совесть немного не чиста.
КЛАРА. Cara, говно есть говно… (Указывая на модели.) …даже если выглядит вот так.
ЕВА. Говорить это — в истинно итальянском духе.
КЛАРА. Подчёркивать это — в истинно немецком духе. Давно собиралась спросить, cara… этот бант… если хочешь надеть… вдруг… можно мне?.. (Прикалывает украшение к платью ЕВЫ.) Господи, какая плотная ткань.
Сирена воздушной тревоги.
КЛАРА. Ehi, Madonna mia, что это?
ЕВА. Налёт.
КЛАРА. Что будем делать?
ЕВА. С места не двинемся. Женщины, как мы, должны выступать единым фронтом.
Звонит телефон. ЕВА снимает трубку.
ЕВА. Ja… am Apparat… wir werden selbstverständlich der Einladung des Führers Folge leisten… Auf Wiederhören.[37] (Кладёт трубку.) Великие люди из зала заседаний спустились в бомбоубежище. Я сказала, что мы идём к ним. (Берёт сумочку.) Я давно мечтала о том, как мы собьем английский самолёт, оттуда выпрыгнет пилот, раскроет парашют и приземлится в саду Канцелярии. И пилотом окажется Кларк Гейбл.
КЛАРА (вздыхает). Eechi.
ЕВА. Единственный мужчина, которому не нужен костюм, чтобы быть героем.
