– Будешь один тут, персональный тебе номер. Палата без ремонта, но хорошая.
Палата была хорошая. Я был один. Снова один в палате – как в то первое утро после аварии. Закрывал глаза, и только соскальзывал в дремоту, как меня раз за разом выбрасывало обратно, на ледяной бетонный пол, в кошмар, спиной к столбу.
Сжимал в пальцах сим-карту, она была такая тоненькая и маленькая – упадет, скользнет под кровать, затеряется. Не полезу за ней. Назавтра суетливая чавкающая тряпка уборщицы слижет ее и сплюнет в ведро. Прощайте, семи – и двенадцатизначные люди с сим-карты, многие из вас сгинули навсегда. Стерты безжалостной тряпкой уборщицы. И я для вас – стерт.
Когда-то зачем-то я кому-то понадоблюсь, кто-то где-то нажмет кнопку «Алексей Паршин» на своем телефоне – но в ответ услышит строгую электронную женщину: «Его больше нет, он выкинул свою сим-карту. Сволочь. Не пытайтесь позвонить ему попозже. Не рекомендую. Забудьте. Все, нет его». Электронные телефонные женщины – они такие, они всегда жестоки к нам, у них для нас только самые неприятные сообщения: недоступен, отключен, заблокирован.
Лишь на самом деле нужные люди вернутся из небытия, разыщут, скажут, что я зря так поступил, это же глупо. Запишут мой новый номер. Или я сам их разыщу. Они нужны мне. Интересно, кому я поспешил бы продиктовать свой новый номер? Кто мне нужен? Лора… Но можно ведь начать новую жизнь. Так ведь делают. С чистого листа – с новой сим-карты. Без Лоры. Перееду на другую квартиру. Через несколько лет столкнемся в городе. Она спросит, куда я пропал. Я скажу, что выбросил сим-карту. «Выбросил? Зачем?» «Ну как же… Начать новую жизнь». «А, понятно. Сволочь ты». Я проживу без Лоры. Возможно, мне даже будет лучше без Лоры, ведь я не хочу на ней жениться. Мария? Да – Мария. Такое чувство, будто мы тогда недоговорили – а договорить обязательно нужно. Да, я позвоню ей и расскажу, как алчная тряпка сожрала всех моих семи – и двенадцатизначных людей. А мне было не жаль их ничуть. Мария меня отругает шутливо, обвинит в предательстве ее сексуальных интересов. Она смешная. Еще, наверное, мне понадобится тот замредактора из журнала «Неприкасаемый», Валера. Валера иногда дает мне заработать, подбрасывает темы для статеек, когда его журналисты не успевают. Про поэта-наркомана. Про многодетных глухонемых. Интересные подбрасывает темы. Где только выкапывает? Для него весь наш миллионный город-муравейник – его территория. Ему все нужны. Чтобы перебирать их, отыскивать поэтов-наркоманов и многодетных глухонемых. Миллион записей на сим-карте.
А я обошелся бы двумя.
Еще мама, конечно. Хотя мама редко мне звонит. Я ей – никогда. Вот, пожалуй, окончательный список. Всех остальных можно безболезненно забыть. И стать недоступным для них – для прошлого. Все, что отлетит от меня, когда я выроню сим-карту, станет прошлым. Пройдет. Вот тогда-то пройдет и хаос, в который рассеялась моя жизнь после того, как в нее выстрелило сообщение: «Алексей Паршин, твой отец при смерти». И холод пройдет, что больно лижет голого покемона, снова и снова дающего представление в бетонном театре без стен. Пройдет обязательно, если начать новую жизнь.
Все изменится, если я подойду сейчас к окну и выброшу сим-карту. Она будет лететь кубарем, как крохотный осенний лист. Долетит до земли и уляжется там вместе с настоящими листьями. Тряпка уборщицы – это ненадежно. Брошу под кровать, а потом передумаю. Полезу за ней. Зайдет медсестра. «Что это ты делаешь?» – «Передумал начинать новую жизнь». – «А… Ну и правильно».
Я подошел к окну. Из приоткрытой форточки дохнуло горьковатой прохладой.
Ничего не изменится.
Интересно, мой отец еще жив?
Вита
Закутался в пропахшее йодом одеяло – как в море – и отправился на веранду. Я не ошибся: снаружи было золотисто и бархатно. Это был один из тех дней, когда здешний мир сбрасывает подсохшую, всю в кленовых и тополиных чешуйках, шкурку. Скинув одну, он не сразу обрастает другой – так и лежит освежеванный, разомлевший, пуская по небу одинокие облачка. Мои раненые глаза, правда, немногое способны были разглядеть, но я ведь помнил, как это бывает. В такие дни вполне можно обойтись без зрения. Мир можно трогать. Садишься на веранде и трешься щекой о его сырое тело.
Устроившись на стоящем в углу стуле, я подоткнул пухлое одеяло под колени и привалился к стене. Сладкая дрема уже подкрадывалась, уже ползла по мне своим бархатным брюшком. Только сейчас я заметил, что на веранде еще кто-то есть. Прямо напротив меня, возле дальней двери, ведущей, видимо, в другое отделение, в креслах-каталках сидели два старика.
Они ожесточенно спорили, не обращая на меня ни малейшего внимания. Каждый из них смотрел прямо перед собой, в небо, на которое я пока не мог смотреть из-за рези в глазах. Но и небо, каким оно бывает в такие дни, я помнил.
– Ерунду ты говоришь. Ничего никогда не заканчивается!
– Да-да, как же…
– И почему только она ушла к тебе?
– А почему бы и нет?
– Ну да, ну да. Когда все равно кто – тогда любой хорош.
Прикрыл глаза и слушал. Их потрескивающие, будто с виниловой пластинки, голоса трогали меня все больше. Сильно траченные временем, голоса стариков зажигались давнишним противоборством, и это возвращало им молодость. В них не было ничего общего. В голосах. И в людях.
– Ты не из тех, кто может цеплять. Понимаешь, делать людей счастливыми или несчастными. Ты не из тех. Ты просто вписан в ячейку таблицы. Ты там, где должен быть вот такой, как ты, именно такой, с таким вот атомным весом. Ты предопределен во всем. С тобой, наверное, в карты хорошо играть. И такие женщины, как Вита, бывают у таких мужиков, как ты, только по недоразумению. По глупому капризу.
– Такие женщины, как Вита…
– Ха-ха.
– Да, такие женщины, как Вита, у любых мужиков бывают только по глупому капризу.
– Я же тебе это и толкую: любые – это порода. Любой – это когда все равно какой. Да что я! О чем с тобой спорить!
Надо же: для этого голоса любая фраза, даже брошенная второпях, расстрелянная междометиями, оставалась немножко музыкой. Этот голос определенно был непобедим. Наверное, всегда так было: строгий, красивый, проплывал он, как военный крейсер при полном параде мимо притихших барж и буксиров.
– Сильно сказано. Смысла бы добавить, глядишь и…
– Ой-й, не надо! Сейчас опять начнешь. Хватит! Давай, что ли, передохнем. Тебя когда сюда определили-то?
Нехотя:
– Вчера. А вас?
В отличие от того, задиристого и хорошо поставленного голоса, этот даже в самых эмоциональных местах оставался как-то сдавлен, скуден.
– Да уж дня три. Да, три дня. Скрутило так, что не отвертеться. Мучился-то сильно? Я еле дотерпел.
– Да нет… Все как-то быстро прошло и… Врач, помню, молодой попался… Забыл, как зовут… Имя еще редкое. Ну, неважно.
– М-да.
Это было странно и почему-то неприятно – то, что один говорил «вы», другой – «ты». Они вряд ли сильно отличались по возрасту. Я и не знал, что иерархия у стариков выглядит так отвратно.
– И тут тебе повезло. Всегда во всем везло. Как с Витой… Да чего там! Не морщись. Везло. Потому что если бы не твое везение, хрен бы ты когда ее у меня увел.
Видимо, второй, выкающий, все-таки пытался спорить – слышно было какое-то сопение, скомканные проглоченные звуки.
– При чем тут везенье? – выдохнул он в конце концов. – Вы считаете, женщина – это как лотерея? Карточная игра?
– Да ты карты не трогай! Они-то до всего и довели. Из-за них, только из-за них ты и получил ее. И, слушай, слушай, ты же всегда, всегда блистал вот этим своим поверхностным, начищенным, как ботинки выходного дня, умишком! Вита отлично все понимала. Помню, как-то смеялись над тобой. Что? Тебя удивляет? Да, смеялись.
– Нет, не удивляет. Но уже не ранит. Уже не ранит.
– Твой, говорит, адъютант… – пауза; видимо, для того, чтобы обидное слово успело пустить яд, – так она тебя поначалу называла – адъютант… твой адъютант, говорит, книг читает слишком много, запрети ему. Из него, говорит, интеллект так и прет… весь, говорит, костюм интеллектом изгваздал. Ты тогда первый раз ее на встречу сопровождал. С кем уж она там встречалась, не помню.
– С французом.
– А, с Этьенчиком. Точно. Ты еще ему сказал тогда, что вино лучше взять другое, да? Аааа, точно!
– Так он заказал шмурдяк какой-то, попробовать, мол, местного…
– Эх, так бы и остался ты начитанным адъютантом, если бы не глупость моя. Своими же руками сотворил из тебя свой ужас. Так-то!
Стихла канонада, последние куски земли и осколки, взлетевшие выше остальных, вернулись с небес на землю. На небе они не нужны. Уцелевшие отряхиваются от пыли, поднимают головы над бруствером.
– Но вот перебежала к тебе, так уж ей взбрендило. Не любила она тебя никогда.
– Да слышал я это тысячу раз.
– Не любила.
– Вас любила?
В дальнем конце веранды хлопнула дверь. Я приоткрыл глаза. Двое врачей в белых халатах вышли покурить. Один дал прикурить от своей зажигалки другому, прикурил сам и запустил зажигалкой с веранды. Двух стариков, вспоминающих женщину и свою кровавую схватку из-за нее, появление новых посторонних не смутило.
