Должен заметить, пока это все происходило, я молился за Ребекку Конлон и ее семью. И это довело меня до того, что я стал молиться и о своих. Я молился о том, чтобы больше никогда не подводить маму, чтобы отец не наваливал на себя столько работы, а то и до сорока пяти не дотянет. Я молился, чтобы Стив выздоровел. Молился, чтобы из Руба когда-нибудь вышел толк. Чтобы Саре было хорошо прямо здесь и сейчас, чтобы у них с Брюсом все тоже было хорошо. Хорошо. Все хорошо. Я тыщу раз это сказал. Я сказал это и начал молиться за весь глупый человеческий род и за всех, кто страдает или голодает, или кого насилуют вот в этот самый миг.
«Пусть у них все будет хорошо, — просил я Бога. — У всех, кто болеет СПИДом и всяким другим. Пусть им вот сейчас будет хорошо, и этим бездомным чувакам с бородами и в лохмотьях, в драной обуви и с гнилыми зубами. Пусть у них все будет хорошо… Но главное, пусть все будет хорошо у Ребекки Конлон».
От этого я начинал с ума сходить.
Правда.
Пока Сара с Брюсом не видели, я глазел на них и удивлялся, как это всего несколько недель, дней назад они не могли друг от друга оторваться.
Я думал, как все могло так поменяться.
Это меня пугало.
Господи, прошу тебя, благослови Ребекку Конлон. Пусть с ней все будет хорошо…
Как так все меняется в один миг?
Позже, уже в нашей с Рубом комнате, я слышал за стеной, в комнате Сары, жужжание их с Брюсом разговора. В городе было темно, только окна светились — как болячки, словно с кожи города посрывали пластыри.
Единственное, что, похоже, никогда не поменяется, — город в его переходный час между днем и вечером. Он неизменно становится сумрачным и чужеватым, отстраненным от происходящих событий. В городе тысячи домов и квартир, и во всех что-то происходит. В каждой какая-то своя история, но не для зрителей. Никто ее не знает. И никому нет дела. Никто, кроме нас, не знает про Брюса Паттерсона и Сару Волф, никого не волнует лодыжка Стивена Волфа. Никто во всем остальном мире не молится о них и не молится без передышки о Ребекке Конлон. Никто.
В общем, я понял, что только я и остался. Только я и мог бы волноваться о том, что происходит здесь, в стенах моей жизни. У других людей свои миры, о которых стоит волноваться, и в итоге они должны думать о своих делах, как и мы.
Я нарезал круги.
Молился.
Беспокоился о Саре.
Молился, как полоумный дурак.
Это короткая глава, но сделай я ее длиннее, стал бы вруном.
Все, что помню о том вечере: молитвы, треп про вонючую подушку, ногу Стива и напряжение, повисшее между Сарой и Брюсом.
И город снаружи. Это тоже помню.
Будущее: пора отдохнуть.
Мы на краю города, рядом с ним; кажется, протянешь руку — и потрогаешь дома, дотянешься и потушишь огни, что бьют нам в глаза, стараясь ослепить.
Мы рыбачим, мы с Рубом.
Раньше мы никогда не рыбачили, а сегодня вот взялись и рыбачим весь вечер.
Пески у нас уходят в какое-то огромное темно-синее озеро, из которого выныривают звезды.
Вода в озере тихая, но живая. Мы чувствуем, как она колышется под днищем старой потрепанной лодки, которую мы арендовали у какого-то жулика. Нас то и дело качает вверх-вниз. Поначалу нам это не страшно: конечно, ничего не может быть абсолютно устойчивым, но мы знаем, где мы, и озеро дышит не слишком шустро.
Не ловится.
Ничего.
Совершенно. Ничего.
— Бесполезняк чертов, — заводит беседу Руб.
— Говорил тебе, не надо было рыбачить. Кто знает, что в этом озере?
— Души городских мертвецов, — Руб улыбается с какой-то ехидной радостью. — Что будем делать, если кто-нибудь из них попадется на крючок?
— За борт прыгать, чувак.
— Вот уж, на фиг, точно.
Вода опять колышется, и откуда-то, не видно, откуда именно медленно катятся волны. Они подымаются и захлестывают лодку. Они все выше.
И какой-то запах.
— Запах?
— Да, ты что, не чуешь? — спрашиваю я Руба.
Говорю так, будто виню в чем-то.
— Теперь вот ты сказал, и я чувствую.
Озеро уже ходит ходуном, и наша лодка вместе с ним: вверх-вниз, вверх-вниз. Волна бьет мне в лицо, полный рот воды. На вкус она, вот фантастика, жгучая. По лицу Руба я понимаю, что он тоже глотнул.
— Бензин, — говорит он.
— О господи.
Волны немного улеглись, и я оборачиваюсь к лодке, что стоит ближе к городу, почти у самого берега. В ней парень с девчонкой. Парень выходит из лодки на берег, и у него что-то в руке.
Что-то рдеет.
— Нет!
Я вскакиваю и вскидываю руки.
Он не слушает. Сигарета.
Он не слушает, а я вижу, как еще кто-то гребет к берегу, отчаянно. Кто это? Я не знаю и вижу еще лодку, которая тоже спешит, там мужчина и женщина средних лет.
Парень бросает сигарету в озеро. Красно-желтое катится мне в глаза.
Забытье.
7
В четверг Руб еще подбил меня на новую выходку — кое-что отличное от наших обычных грабительских налетов.
Дорожные знаки.
Это и был его новый план.
Еще не свечерело, а он уже все обдумал и сообщил мне, какой знак хочет спереть.
— «Уступи дорогу». На Маршалл-стрит. — Улыбнулся. — Двинем где-то, скажем, часиков в одиннадцать, прихватим ключ у батяни — ну, такой, который регулируется колесиком наверху…
— Разводной?
— Ага, его… Надеваем кенгурухи, идем такие, как ни при чем, типа Марк Во[1] с битой, я влезу тебе на спину, и мы свинтим знак.
— А зачем?
— В каком именно смысле зачем?
— Я спрашиваю, в чем смысл?
— Смысл? — Руб… как бы это сказать?.. Вышел из себя. Возмутился. — Нам не нужен смысл, сынок. Мы малолетки, мы поганцы, у нас нет подружек, полный нос соплей, в глотке скребет как черт-те что, мы в коросте, на нас нападают прыщи, подружек нет у нас — это я говорил? — денег нет, мы на ужин через день жрем грибы, толченные, чтоб были похожи на мясо, заливаем их томатным соусом, чтобы не чувствовать вкус. Какие тебе еще причины? — Брат откинулся на кровати и устремил безнадежный взгляд в потолок. — Мы не просим много, милый Боженька! Ты же знаешь!
Вот и порешили.
Наш следующий набег.
Клянусь, в тот вечер мы были сущие дикари, как и описал Руб в своем словоизлиянии. Сначала меня покоробило, что Руб думает о нас так. Как и я думал. Только Руб этим гордился.
Может, мы и не знали, кто мы, но мы знали, каковы мы, и Рубу всякий вандализм типа кражи дорожного знака виделся для нас таких вполне подходящим предприятием. Уж он совершенно точно не собирался предположить, что мы можем оказаться в каталажке, за решеткой, не отвечающей установленным стандартам безопасности.
Ясно, мы знали, что такое дело у нас не выгорит.
Одна беда: оно выгорело.
Мы выскользнули из дома через черный ход примерно без четверти двенадцать: горбы капюшонов над головами, шаг с креном вперед. Шли спокойно, даже борзо, вдоль по улице, пар изо рта, руки в карманах, шепот славы засунут в носки. Наше дыхание и сопение процарапывало нас в воздухе, раздирало его, и я казался себе тем чуваком, Юлием Цезарем, пустившимся завоевывать чужую империю — а мы всего-то шли красть паршивый серо-розовый треугольник, который должен быть красно-белым.
Уступи дорогу.
— Больше похоже на «Упусти дорогу», — хихикнул Руб, когда мы подошли к месторасположению знака. Он залез, сорвался, снова залез мне на плечи. — Вот так, — поймав равновесие, продолжил он.
— Ключ.
— А?
— Ключ, олух.
Шепот у него был колючий и плотно туманился на холоде.
— А, да, точно, забыл.
Я подал ему газовый ключ, или разводник, или назовите, как хотите, и мой брат принялся откручивать дорожный знак «Уступи дорогу» на перекрестке Маршалл — и Карлайл-стрит.
— Блин, что-то упирается, дрянь, — сообщил он. — Болт такой ржавый, гайка всю грязь собирает. Ты, главное, меня держи, понял?
— Я как-то уж подустал, — заметил я.
— А ты терпи. Через не могу. На зубах, сынок. Все великие умели преодолевать физический дискомфорт.
— Великие кто? Лямзильщики знаков?
— Нет. — Ехидно. — Спортсмены, балда.
И тут наконец победа.
— Готово, — объявил Руб. — Он у меня.
И спрыгнул с моих плеч, держа знак в тот самый момент, как в одном из обшарпанных домов на углу зажегся свет.
На балкон вышла женщина и со вздохом сказала:
— Вы когда-нибудь повзрослеете?
— Пошли. — Руб потянул меня за куртку. — Бегом, бегом!
