После зимних каникул я без раздумий оборвала все мелкие знаки внимания, которыми до сих пор сигналила Шебе о своей симпатии. Более того, я сознательно наложила вето на теплые к ней чувства, обратив их в презрение. Должна признаться, что в минуты слабости я заходила слишком далеко и опускалась в своей мести до ребячества. Я давилась смехом, когда Шеба рядом с кем-либо беседовала, и театрально медленным шагом покидала учительскую при появлении Шебы, демонстрируя осуждение ее наряда. Заметив как-то, что у нее отпоролся подол юбки, я устроила целое представление для коллег якобы с целью обеспечить Шебу булавкой.
Покоя моей душе все эти мелочи не принесли. Шеба не реагировала на провокации. Собственно, чаще всего она просто не замечала провокаций. Вспыхнула, конечно, получив от меня булавку, но тут же улыбнулась и рассыпалась в благодарностях, словно в полном неведении о моей враждебности.
От отчаяния я предприняла атаку посерьезнее. Однажды утром, еще до начала уроков, я застала Шебу на учительской кухоньке, оттирающей одну из казенных чашек от чайного налета. У большинства из нас были личные чашки, а Шеба по какой-то причине не удосужилась принести свою из дома. Я уже собралась съязвить по поводу сомнительной чистоты общественной посуды, которой упорно пользовалась Шеба, когда между нами встрял математик Брайан Бэнгс.
— Приветствую, дамы! — громыхнул он. — Как прошли выходные?
Бэнгс — субъект довольно жалкий. До чрезвычайности нервный, с воспаленным от бритвы лицом. Любая, самая незначительная попытка общения для него так тяжка, словно он в муках рождает каждое слово. К тому же он имеет обыкновение привзвизгивать на децибел-другой громче пристойного диапазона. Беседовать с ним — все равно что принимать участие в школьном спектакле.
Я лишь коротко кивнула Бэнгсу, зато Шеба оказалась великодушнее:
— Доброе утро, Брайан. Очень неплохо, спасибо. А у вас?
— Отлично! Ага, просто здорово, — ответил Бэнгс. — Ходил в субботу на матч «Арсенала».
— Вот как? — отозвалась Шеба.
— Классный матч. Ага, супер…
Шеба кивнула.
— Разгромили Ливерпуль всухую! — заорал этот тупица. — Три — ноль! — И Бэнгс победоносно пронзил воздух кулаком.
— Надо же, — рассеянно протянула Шеба, ложкой выжимая пакетик с чаем о край чашки. — Какой успех. — Она выудила пакетик и добавила в чай молока.
— Э-э-э… Блузочка на вас… э-э-э… ничего. — Бэнгс нацелил палец в грудь Шебы — на редкость неучтиво, на мой взгляд.
— А? — недоуменно переспросила Шеба и потянула за краешек блузки, словно только теперь вспомнив, что именно на ней надето. Глянула с сомнением. — Гм-м. Благодарю.
— Новая?
— Ну что вы. Давным-давно ношу.
— Ей-богу? А выглядит совсем как новая. Красивая — ужас. Надевали бы почаще.
— Вы считаете? Что ж… ладно, — рассмеялась Шеба.
Пока они болтали, я успела заварить себе чай. Элейн Клиффорд и учитель французского Майкл Селф подошли к стойке за своим растворимым кофе, но я осталась на месте. Разговор Шебы с Бэнгсом злил меня и притягивал одновременно. Невероятно, что эта женщина меня игнорирует, а кретина Бэнгса осыпает любезностями!
— Э-э-э… — продолжал тот. — А что скажете о моей рубашке? — Бэнгс отступил от нас на шаг и, подбоченясь, крутанулся пару раз, подражая моделям на подиуме. Именно таких игривых сцен людям вроде Бэнгса, неуклюжим и начисто лишенным артистизма, категорически следует избегать.
Бэнгс демонстрировал Шебе блекло-голубую рубаху со стоячим белым воротником и вышитым фирменным знаком на нагрудном кармане. Судя по следам складок на материи, одежка не далее как вчера еще лежала на магазинной полке.
Шеба отставила чашку, чтобы внимательно разглядеть Бэнгса.
— О… миленькая, — сказала она наконец. Меня ее оценка не убедила. Таким тоном обычно хвалят ребенка за отпечаток на бумаге, оставленный измазанной в краске картофелиной.
Бэнгс, однако, не усомнился, придя от похвалы в наивный восторг.
— Ей-богу? Нравится?
— Да, — с нажимом подтвердила Шеба. — Отличная рубашка. Стильная.
— А я не был уверен… этот воротник и все такое… Она для меня не… слишком?
— Нет-нет, — сказала Шеба. — Вам идет.
Мое терпение лопнуло. Эта парочка чирикала, будто я для них — пустое место. Остроумная реплика должна была напомнить о моем существовании.
— Ваши дети ведь в частных школах учатся, не так ли, Шеба?
Шеба с улыбкой приставила ладонь к уху:
— Прошу прощения, Барбара? О чем речь?
— Я спросила — вы послали своих детей в частные школы?
В кухне повисло молчание.
— Верно? — добавила я.
Бэнгс, Элейн и Майкл изумленно уставились на меня. Через несколько секунд все трое ухмыльнулись. К этому времени каждый из учительского коллектива доподлинно знал, что дети Шебы учатся в частных школах (наша француженка Линда Пил добыла эту информацию еще в начале семестра), но никто до сих пор не рискнул подступиться к Шебе с этой темой. Трусили. Оговорюсь сразу — сама я ничего не имею против обучения в частных школах. Я начала учительствовать в платном учебном заведении в Дамфриз и, если бы не определенные трения с тамошним коллективом, возможно, работала бы и поныне. А вот для моих ограниченных коллег частное образование — не что иное, как смертный грех. Наряду с меховыми манто и охотой на лис оно занимает первые строчки в десятке вещей, Которые Никак Нельзя Одобрить.
На лице Шебы было написано удивление.
— Да, — ответила она. — Точнее, дочь сейчас в интернате. Какое-то время она училась в обычной школе в Мейтланд-Парк, но ей там не понравилось.
— Понятно, — сказала я. — А сын? Ему тоже не по душе пришлись хулиганы в госсшколе?
Шеба беззлобно улыбнулась:
— Видите ли, Бен посещает особую школу…
— Ага! — вставила я. — Особую, говорите.
— Да. — Шеба запнулась. — У него синдром Дауна.
Лица приготовившихся к ухмылкам Элейн и Майкла вытянулись. Бэнгс был близок к обмороку.
— О… — протянула я. — Мне жаль…
Шеба качнула головой:
— Это ни к чему.
Элейн и Майкл с Бэнгсом спешно сдвинули брови, нацепив маски слезливого сочувствия. У меня руки чесались влепить каждому по пощечине.
— Вы не поняли, — сказала я Шебе. — Мне жаль не того…
— Я поняла, — оборвала меня Шеба. — Что на такую новость скажешь?
Вот вам пожалуйста — вновь упрямое нежелание замечать мою агрессивность. Шеба казалась мне неким волшебным озером из сказки: ничто не в силах было потревожить зеркальную гладь ее вод. Любые мои подковырки и шпильки беззвучно исчезали в ее глубинах, не оставив и ряби на поверхности.
Я бы с радостью призналась, что была пристыжена. Сейчас мне, конечно, стыдно, но в тот момент я испытала лишь ярость. Кипучую ярость поражения. После этого случая я прекратила придираться к Шебе. Я просто держалась от нее подальше. Время от времени при встрече в школьном коридоре удостаивала ее чуть заметным кивком, но по большей части спешила мимо, устремив взгляд в пространство.
Глава третья
Ирония судьбы: я страдала от дружбы Шебы с толстухой Ходж, а Шеба в это время прямиком шагала к прелюбодеянию с несовершеннолетним. От меня не укрылся этот грустный факт. Горько вспоминать, что я так бездарно тратила время на разгадку тяготения Шебы к Сью, когда буквально у меня под носом назревала куда более фатальная связь. И тем не менее я не готова сказать, что мои тревоги были совершенно напрасны. По-моему, будь Шеба мудрее в выборе подруги — к примеру, если бы сразу выбрала меня, — она вполне могла бы избежать этой ужасной путаницы с Конноли. Я вовсе не собираюсь преувеличивать положительное влияние на Шебу дружбы со мной или, если уж на то пошло, пагубное влияние Сью. Мне изначально было свойственно сторониться азбучно примитивных объяснений поступка Шебы; и уж конечно, глупо было бы возлагать на кого-то другого ответственность за ее действия. Однако если бы в тот сложный жизненный период Шеба получила духовную поддержку здравомыслящей подруги, я уверена — ее куда меньше привлекли бы утехи Конноли, каковы бы они ни были. В сущности, вспоминая то время, я поражаюсь не столько неуместности своих тревог относительно Шебы, сколько, напротив, собственной интуиции. До чего же глубоко я прочувствовала беззащитность Шебы. Переживания насчет нее и Ходж, обида за то, что Шеба не впустила меня в свою жизнь, — все теперь, со стороны, видится более чем au point[9]. Похоже, из всех друзей, родных и коллег Шебы я единственная ощутила, как отчаянно она нуждается в руководстве.
Сразу после каникул Конноли вновь появился в студии. Уроки закончились, и, оставшись в пристройке одна, Шеба собирала слепленных семиклассниками глиняных зверушек. Конноли сказал, что принес несколько своих рисунков, чтобы показать ей. День был дождливый; у Конноли чуб прилип ко лбу, а от одежды исходил сладковатый влажный запах. Он подошел ближе, и Шеба уловила его дыхание — такое же сладкое, почти конфетное. Они сели за стол и просмотрели наброски, сделанные, по ее совету, с натуры. Затем полюбовались глиняными пандами и львами семиклассников, хохоча над особенно несуразными. Шеба принялась разъяснять правила обжига керамики, и ее вдохновило внимание Конноли. Казалось, ему действительно было интересно. Любознательный мальчик, подумала она. И к знаниям тянется. Вот таким ей прежде и виделся учительский труд.
