Выпив еще, он погрустнел:
– Отец. Ведь он вправду был великим человеком, вспомни, как он ходил под парусом, боже мой, это было искусство, которое дано не многим. И все же он был подлец, никогда ни о ком не думал, кроме себя. Мне-то плевать, ему никогда не удавалось сломить меня, но вот тебе от него крепко досталось, потому что ты тряпка, и мать он замучил – да ты и сам знаешь. Теперь он мертв, но он был великий человек, этого у него не отнимешь. Йоусабет тоже не позволяет своей психованной мамаше сломить себя. Мы с Йоусабет… да, мы похожи, но ты забирай ее, мне она осточертела. Дело в том, что я собираюсь уплыть – далеко, в Копенгаген, понял? Йоусабет говорит, там люди свободны, там все по-другому, не то что здесь, где народ прозябает в нищете, а торговец Вальдемар дерет со всех три шкуры, и никто пикнуть не смеет. А ведь и мы могли бы неплохо жить, будь у нас организация, как у рабочих в Копенгагене. Йоусабет познакомилась там с революционерами, крайне опасными людьми, но она говорит, что это лучшие люди на земле. Она, правда, честная и очень хорошая, только…
В хижине было темно и холодно – окно заткнуто, поэтому дверь оставляли открытой, – снаружи свирепо завывал шторм, вонь от гниющей овцы наполняла убогую и неприглядную лачугу. Ислейвур молча сидел на своей постели, а брат все говорил, говорил, стараясь больнее задеть его, вывести из себя. Он не знает, что предпринять, хотя дальнейшая совместная жизнь с братом становится просто невыносимой. Холод, темнота и смрад – вот и все их существование, а за этим – молчание и ненависть, которые со временем могут стать опасными для жизни. Кто здесь виноват: он сам, Йоун, Йоусабет или покойный отец? А может быть, все дело в том, что люди несвободны, что они рабы, принимающие свою судьбу из рук торговца Вальдемара, как о том во хмелю болтал Йоун? А если так, значит – ужасная мысль! – крайне опасные люди, бунтовщики, должны вести людей к свободе.
Йоун уже так набрался, что вдрызг пьяный повалился на постель, мертвый для этого мира.
Ислейвур еще долго сидел не шевелясь, ненависть и обида кипели в его душе. Затем он поднялся, молча обвел взглядом жуткое жилище и вышел на улицу, где бушевал шторм. Тоскливый, наводящий ужас хрип доносился с побережья, казалось, будто там издыхало какое-то чудовище. Резкими порывами налетал шквалистый ветер, словно чудовище вдыхало воздух, а затем с силой выпускало его из себя. Шторм разыгрался не на шутку, в воздухе бесновались смерчи из соли, песка и пыли. Негде было укрыться от необузданности стихии, разве что в мрачной лачуге, но там было еще страшнее, чем снаружи. Он побрел прочь от хижины, по старой привычке поглядывая на облака – не похоже, что завтра удастся выйти в море. Значит, еще один день в хижине, взаперти, без всякого дела, в молчании и ненависти. По-видимому, много таких вот дней минует, а проклятие все будет висеть над ними.
Ислейвур взглянул на дохлую овцу в окне, исходивший от нее смрад давно мучил его, но он делал вид, что ничего не замечает, не осмеливаясь пока в открытую спорить с братом, однако в ту минуту, когда он сидел и слушал его бесстыдную пьяную болтовню, чаша терпения переполнилась. Он изо всех сил пнул овцу ногой – приятно было хоть так дать волю своим чувствам. Потом спустился к берегу, чтобы осмотреть лодку, и долго пробыл там, несмотря на холод и пронизывающий ветер: даже здесь было лучше, чем в зловонной норе с Йоуном.
Кругом не видно пи одной живой души, все попрятались по своим лачугам – забытая богом и людьми земля, остров мертвых. Ислейвур попытался было сосредоточиться и придумать, как все-таки выбраться из кошмарного положения, в котором оказались они с братом, но по слабохарактерности так и не нашел выхода. Тогда он пошел обратно к хижине. Внутри стало заметно светлее, поскольку овца исчезла из оконного проема. Он тихо вошел, постоял, прислушиваясь. Несмотря на завывания бури, в хижине царила какая-то зловещая тишина. Он стоял, затаив дыхание, и слушал. Могло показаться, будто он слушает свист ветра, врывавшегося в разбитое окно, но ему-то было известно, что это не так. Наконец он подошел к брату.
Йоун лежал неподвижно, лицо его было закрыто овцой. Ислейвур потрогал руку брата, она была холодна как лед. После некоторых колебаний он отправился в соседнюю хижину и попросил одного из рыбаков:
– Пойдем сходим ко мне домой, Йоун сегодня пил целый день, и я просто не мог оставаться с ним. Если он и сейчас не спит, то я ни за что не войду туда, потому что он страшно злой, лучше уж переночую в лодке, под парусом.
Когда они подошли к хижине, Ислейвур заметил:
– Наконец-то он вытащил овцу из окна, только куда он ее дел?
Еще с порога они увидели, что произошло.
– Овца до того прогнила, что выпала из окна и задушила его, – сказал Ислейвур.
– Ясное дело, – промолвил рыбак, – не стоит затыкать окно гнилой овцой. Только вот беда, выпала-то она не наружу, а ведь снаружи оставалась большая часть ее.
4
Вот так образовалась своего рода памятка в абсолютно ровном течении времени, которое непрерывно и беззвучно стремилось вперед, как жуки-плавунцы в речке к северу от усадьбы священника. Позднее удобно было ссылаться на эту зарубку во времени и говорить: «Ну помнишь, тот год, когда Йоун Кристбергссон задохнулся под овцой».
Теперь у судовладельца Ислейвур а работы прибавилось, поскольку у него уже было две лодки, но тут возникло одно препятствие. Он никак не мог заполучить матросов. Конечно, многие уже нанялись к кому-то, но все же оставались в поселке парни, которыми можно было бы укомплектовать экипаж, по крайней мере на одной лодке, ведь для другой нужен был еще и капитан. Но все его попытки оказались совершенно безрезультатными, и, получая отказ за отказом, он все больше падал духом.
Довольно часто вместе с мужчинами на лов выходили и женщины, но, хотя Ислейвур был знаком с одной из них и знал, что она хорошо владеет веслами, немыслимо, чтобы она согласилась пойти к нему матросом – такая удача разве что во сне пригрезится. Поэтому он выходил в море один, как раньше; но до чего страшно было оставаться одному в хижине в промежутках между выходами в море, теперь он чувствовал себя еще более одиноким, хотя при жизни Йоуна особого веселья тоже не было. Не в силах вынести одиночество и тоску, он собрался с духом и решил пойти к рыбакам.
Они стояли группой возле сарая для починки сетей и разговаривали; у всех этих людей одинаковые заботы, быть не может, чтобы с ними трудно было найти общий язык, надо только сломать лед. При его появлении все замолкают, смотрят на воду, прячут глаза. Перед ним словно вырастает стена. В отчаянии он поворачивает назад, но тут же вспоминает свои страшные, темные, бессонные ночи – он должен, должен что-то придумать! Едва слышным голосом он спрашивает, что они там разглядывают.
Сначала никто будто и не слышит его, затем один из них уклончиво отвечает:
– Да нет, тут и вправду смотреть не на что, лучше, пожалуй, пойти домой. – И люди расходятся. Но, поднявшись на пригорок, опять собираются кучкой и заводят разговор, молодые парни начинают в шутку тузить друг друга: силу девать некуда. Незаметно, чтобы этих людей разделяла стена.
Ему бы нужно извлечь урок из такого приема, но одиночество настолько измучило его, что однажды в непогоду, когда нельзя выйти в море, он заходит в одну из хижин, здоровается. Те, к кому он пришел, подобрее остальных, но и они даже не пытаются поддержать разговор. Может быть, набраться мужества и рассказать правду о несчастье с Йоуном? Не лучше ли сперва выслушать все, что они о нем думают, а затем попробовать как-то ужиться с ними, чем сидеть долгими вечерами в хижине, терзаясь догадками и угрызениями совести? Начать трудно, но все равно, долго ему этой пытки не выдержать. Однако хозяин опередил его:
– Надо идти, ребята, ведь мы обещали еще помочь Гримуру.
– Не стоит вам уходить из-за меня, – с гневом сказал Ислейвур и выбежал вон. Все это напоминало историю с привидениями: что-то одолевало его, давило, но схватить это «что-то» было невозможно.
Он поехал в поселок сдавать рыбу. Вальдемар пригласил его к себе, в свою унылую контору. Как и подобает, оба долго молчали, потом торговец сказал:
– Ни к чему тебе две лодки, одну я заберу вместе со снастями и занесу это в твой счет.
– Ладно. Может, сразу и пригнать лодку? – тотчас же соглашаясь с торговцем, предложил Ислейвур.
– Не надо, я сам позабочусь об этом.
Что ж, тем меньше хлопот для Ислейвура, к тому же это, несомненно, добрый знак, свидетельствующий о благосклонности Вальдемара. Когда Ислейвур говорил с кем-то и не чувствовал у собеседника неприязни, у него обычно появлялось хорошее настроение и долго не покидало его, так он отвык от общения с людьми.
Назад вместе с ним плыли еще двое – старик и мальчик-подросток, им предстояло забрать лодку и снасти для торговца. По пути они болтали о всяких пустяках и недурно провели время. Ислейвур уж было вообразил, что на горизонте проясняется, что скоро он выберется из этого мрака. Он даже спросил парнишку, не хочет ли тот поработать у него до конца сезона.
