Они пообедали в зеркальном зале с огромными двустворчатыми окнами по всей длине. Летом эти окна открывали, и получалась веранда. На противоположной стене, выкрашенной в кремовый цвет, висели большие зеркала в позолоченных рамах, а в центре стены красовался мраморный камин, в котором ревел огонь. На каминной полке подрагивали огоньки свечей и стоял портрет Сезара Ритца в окружении персонала отеля. 1900 год. Работники слонялись по пляжу, повара в белых колпаках, садовники в рубашках, перечеркнутых подтяжками. На заднем плане застыло море, как будто подчеркивающее и объясняющее смысл отеля в жизни патрона и жизнях персонала и гостей. Лучше всего здесь подходило избитое выражение «второй дом». На несколько дней отель дарил гостям жизнь, какой у них никогда не было дома. Он был задуман и создан так, как иные задумывают и создают романы.
В этот день в отеле горело множество очагов. Буря колотилась в окна, за стеклами почти ничего не было видно. Сосны и дюны еще можно было различить, а вот море уже нет. Снег становился все гуще, засыпал следы на лужайке, превращая землю в доисторическую пустыню, какая невозможна в Африке. Свечи отражались в окнах, с обратной стороны стекла падали крупные снежинки, и в огонь подкладывали все больше поленьев. Все это было совершенно очаровательно.
Как хороша она была среди этой зимы. Он чувствовал, что должен занять какое-то место в ее жизни, хотя на дворе была уже суббота, а в среду он уезжал. Официант усадил их. Она почувствовала на руке легкое дуновение ветра от окна. Как чужое дыхание.
– После вас, профессор, – галантно сказал он.
– Откуда вы знаете? – повернулась она.
– Видел в книге регистрации. И каких наук вы профессор?
– Догадайтесь?
– Обязательно? – смутился он.
– Мне интересно.
– Музыка?
– Нет.
– Антропология?
– Продолжайте.
– Юриспруденция?
– Ошибка.
– Что же тогда?
– Математика. Я занимаюсь математикой в применении к изучению океанской жизни.
Она с интересом изучала его лицо. Он явно не имел никакого отношения к академическим кругам, и в нем не было ничего смешного. У него была квадратная челюсть и выдающиеся скулы с тонкими темными сосудиками. Чисто выбритое лицо казалось довольно властным. А когда он улыбался, то будто светился.
– Вы океанограф, – улыбнулся он.
Она уже размазывала масло по хлебу и в запале взмахнула тупым ножом.
– Нет такой науки океанографии. Просто разные науки занимаются изучением моря.
– Или подводного мира.
Странно, что он это сказал.
– Точно, – ответила она.
– А какой океан ваш?
– В смысле?
– Какой океан вы больше всего любите?
– А, это просто, – она указала на окно. – Вот этот. Атлантику.
– А почему?
– С научной точки зрения или вообще?
– Вообще, – осторожно сказал он. Он чувствовал, что его оценивают.
– Атлантика охватывает половину западного мира. Это океан работорговли и пароходов. Финикийцы звали его Морем рока. Тут течет Гольфстрим. Это разноцветный океан. Серый и зеленый. Тут есть колонии морских птиц. Ну а еще это огромная масса ледяной воды, в которой можно утопить довольно высокие горы.
– Насколько там глубоко?
– В среднем 3600 метров.
– Миссис Мемори!
– «Тридцать девять ступеней»?![10]
– Ну я же сказал – миссис Мемори.
Она расхохоталась.
– А вы? Что вы делаете?
Он ответил сразу, не хотел мучить ее догадками:
– Я консультирую по вопросам водоснабжения в Африке.
– Как благородно.
– Консультирую британское правительство, – добавил он.
– Значит, вы живете в Африке?
– Да, в Найроби.
– И как, нравится?
Первое, чему он научился в разведке, – уводить разговор от своей работы. Он не рассказывал ей в подробностях свою легенду о работе инженером-гидротехником, а просто передал основные впечатления от Африки. Он описал ей сад в Мутгейге – висящие цветы, бассейн, миллионы муравьев, облепляющих древесные стволы после дождя, свою домработницу, повара и старого садовника. Подчеркнул, что живет один. Потом рассказал ей, как в сумерках катался на пони для поло по лесу Нгонг и видел высоко на дереве украденный двигатель, в котором, как в гнезде, сидела обезьяна. Пояснил, почему в этом лесу так много гиен.
– Жители трущоб Киберы не могут позволить себе гроб, поэтому они просто относят мертвых в лес и хоронят после краткой церемонии под пнем дерева мугома. И вот так, случайно, кормят гиен.
Он объяснял как можно подробнее, что изначально этот похоронный обычай пришел из племени луос, населявшего берега озера Виктория, но то, что гиенам достаются трупы бедняков, напоминает ритуал племени кикуйю, последний раз зафиксированный в 1970 году. Умирающего человека клали в травяной шалаш размером с гроб, с отверстиями на обоих концах – в одно заталкивали умирающего, из другого гиена потом вытаскивала свежую плоть.
– Время там сжимается. За пару столетий Кения прошла путь от первобытной бесписьменной страны до страны, куда приезжали арабские купцы и торговцы рабами, до белого пятна на карте, которое исследовали европейцы, а потом и до – ура! – колонии. А теперь это Республика Кения, страна, население которой удваивается каждое поколение.
Она казалась восхищенной.
– Значит, еще живы люди, которые помнят похороны с гиенами?
– Бабушку моего повара съели гиены.
– Нет!
Подбодренный этим комментарием, он продолжил, рассказав о том, что прошло всего одно поколение со смерти датской писательницы графини Бликсен – Карен Бликсен – в особняке на зеландском побережье, к северу от Копенгагена. Она воспринимала свою кофейную ферму на окраине Найроби как английское поместье восемнадцатого века. Там было множество лошадей, собак, слуг, львов – но никогда не было денег.
– Ночь в Найроби похожа на реку, – сказал он.
– В смысле?
– Она глубокая и коварная, как все африканские реки. В нее не заглянешь, нельзя понять, где крокодилы или течение. Но при этом она по-своему великолепна.
Она ничем не отвечала на его истории. Может быть, просто осторожничала. Она ничего не знала о разработке или консалтинге. Она была очень земной. Ну в том, что касалось денег. Или там случайного секса в туалете ночного клуба. Но не по-настоящему. Например, она никогда не общалась с бедными. Она была избалована, как и ее мать. Она инстинктивно стремилась к утонченности: в литературе, моде, кулинарии – во всем. Недостаточно изящное в принципе не заслуживало ее внимания. Разве бедность может быть утонченной? Пожалуй, нет. Во время визитов в Австралию она предпочитала проводить время в галереях. Пляж Мэнли был для нее грубоват. Она была на острове Флиндерс, названном в честь ее предка по отцовской линии. Как ни настаивал отец, она ни разу не съездила к аборигенам и вообще не проявляла никакого интереса к автохтонной культуре Австралии. Разве что использовала ее мотивы для украшений. Ее предки были рабами, но при этом она испытывала предубеждение против Африки – там ведь нет ни одного научно-исследовательского института.
Она была в Африке один раз, не считая поездки в Кейптаун, – исследовала судно, стоящее на якоре у берегов Сенегала. Плывя вдоль берега, они волновались в предвкушении, но деревня, куда они приехали, ей не понравилась. Ее окружили женщины и попросили говорить от их имени. Они ее узнали. Ей показалось, что ее разоблачили. Дело было не в цвете кожи, он не имеет никакого значения. Просто внезапное чувство общности, какой-то сельской безыскусности, которая мешала ее образу ученого из столицы.
Это вовсе не значит, что она была неженкой. Наоборот, физически и эмоционально она была очень крепкой. Доброй. Твердой. Не колеблющейся. Она предпочитала, чтобы ее считали ученым. Она знала разницу куда больше различия между богатыми и бедными в Найроби, которую описывал Джеймс, гораздо сильнее контраста между залитым светом зеркальным залом и снегом на улице. Что же это было? Разница между жизнью на поверхности и жизнью в хадальной зоне, которую она изучала; между светом и тьмой, воздухом и водой, дыханием и утоплением. Ей хотелось даже сказать, что это разница между спасенным и проклятым, но это было все-таки не так.
Когда они разговорились, она стала рассказывать об отеле «Атлантик». Сказала, что приезжает сюда уже несколько лет.
– Я даже знаю, почему в меню есть австрийское рагу.
– А что это?
– Крестьянское блюдо из свиной лопатки, колбасы и фасоли.
Она пересказала историю, которую слышала от управляющего: испанский дворянин, придворный Альфонсо XIII, останавливался здесь перед Первой мировой. Он пригласил русского гостя поиграть в шахматы фигурами в рост человека. Они стояли на балконах по обе стороны лужайки и командовали фигурами – горничными, полевыми рабочими и деревенскими детьми, наряженными соответствующим образом и часами стоявшими на своих клетках. Дело было осенью. Холодной. Испанец играл белыми, а русский черными. Они сделали большие ставки как на победу, так и на конкретные ситуации: например, конь, взявший ладью, оценивался в автомобиль. Фигуры поили сидром. Разумеется, к вечеру ладьи подрались и бегали друг за другом, разбрасывая пешки. Слону пришлось вмешаться. Игра продолжалась до самой ночи. Взятым фигурам выдавали по несколько франков и по миске австрийского рагу, чтобы согреться. За счет испанца.
