Услышав издали шум, Кюрелен понял, что Есугей уже покинул юрту жены и занялся распределением добычи. Новой жене-караитке отвели отдельную юрту и дали служанок. Есугей быстро направился в эту юрту и долго ее не покидал. Кюрелен расхаживал по лагерю, отгоняя шныряющих под ногами собак, разглядывал награбленное. Когда он проходил мимо юрты новой жены Есугея, нахмурился и остановился, прислушиваясь к звукам, которые могли долететь из юрты, но там царила тишина.
Кюрелен вернулся к сестре. Она держала у груди младенца, тот, громко сопя, сосал обнаженную грудь матери, лицо которой было холодно. Она отвернулась от младенца, небрежно держа его в руках. Когда Оэлун увидела вошедшего брата, ее лицо осветилось любовью, и она улыбнулась. Кюрелен погладил сестру по плечу, склонившись на младенцем, ущипнул его за пухлую розовую щечку. Ребенок взмахнул ручкой, словно отгоняя помеху, но от груди не оторвался.
— Отличный мальчик, — заявил Кюрелен. — Как ты считаешь, он не похож на меня?
Оэлун рассмеялась, но внимательно взглянула на сына, а потом на лице у нее появилось выражение гордости:
— Мне так не кажется. У тебя милое лицо, а у него…
Они вместе посмеялись, Оэлун дотронулась до макушки младенца.
— Взгляни на его волосы. Они яркие, как золотисто-красный вечерний закат! А глаза — серые, как пески пустыни.
Помолчав мгновение, она робко поинтересовалась, волнение, звучавшее в ее голосе, не могло скрыть гордых ноток:
— Правда он будет великим человеком?
— Я в этом не сомневаюсь, — спокойно ответил брат.
Она с подозрением взглянула в глаза брата, он ответил ей уверенным взглядом. Оэлун крепко прижала младенца к груди и решительно воскликнула:
— Ты должен научить его всему, что знаешь, ты научишь моего сына читать, и еще, брат, ты покажешь ему чужие земли. Он обязательно станет великим человеком, потому что он мой сын, а для меня он важнее всего на свете!
Кюрелен о чем-то задумался, а потом ухватил младенца за ушко и с трудом оторвал его от материнской груди. От обиды малыш громко заорал и стал размахивать крохотными кулачками. Кюрелен, кажется, был доволен увиденным, он захохотал от удовольствия и приложил малыша к полной материнской груди. Малыш обиженно посопел, а потом с новой силой принялся за важное дело.
— Ты сказала, что он — твоя жизнь, — заговорил Кюрелен каким-то незнакомым голосом, — но он также принадлежит твоему мужу и своему отцу. Оэлун, не приучай сына ненавидеть отца. Ненависть к отцу разрушает душу. Мне это прекрасно известно.
Кюрелен повернулся и покинул юрту. Оэлун, нахмурясь, посмотрела ему вслед, а потом крепче прижала к себе младенца.
— Он — моя жизнь, — повторила Оэлун и нахмурилась.
Глава 5
Есугей устроил пиршество, чтобы отпраздновать крупную победу и рождение сына. Пиршество удалось. Его воины радовались и пировали вместе с ним. Жизнь этих людей была очень трудной и жестокой. Они обитали в великих заснеженных пустынях, на просторных равнинах и красных сверкающих горах. Пустыни были сухими и бесцветными, как сердце старика. Ветер и молнии, пыль и град, гром и пустота, лед и бури постоянно угрожали их жизням. У них не было постоянного дома. Кочевники переходили с места на место, чтобы попытаться скрыться от страшных снежных заносов холодной зимы, а летом избежать засухи и песчаных бурь, переждать жуткую жару, не попасть в пустынную бурю. Голод был той угрозой, которая оказывалась вместе с ними у костра каждый раз, когда они садились есть, и неважно то, насколько обильной в данный момент была их трапеза. Они не могли чувствовать себя в безопасности, подобно тем, кто жил в городах. Часто они добирались до Великой Китайской стены, защищающей народы Поднебесной от варваров. Но только немногие из них, за исключением торговцев, могли миновать суровую охрану. Участь кочевников заключалась в том, чтобы, расположившись у стены, с завистью смотреть на толстых людей, которые сновали мимо стражи, выполняя, видимо, какие-то важные дела. Если пастбища высыхали, погибал скот, кочевники, тощие и голодные, ненавидели удачливых горожан, но когда пастбища были зелены, а грабежи приносили хорошую добычу, они с презрением поглядывали на изнеженных обитателей городов и громко воспевали свою свободу и дикие степи. Освещаемые бледными лучами солнца степи, игра сполохов на зимнем небе радовали кочевников, а горожанам не суждено было насладиться этим зрелищем.
Люди, жизнь которых трудна и опасна, умеют веселиться от души. Каждая свадьба, рождение ребенка или чья-то смерть превращались в дикий разгул. Забивались самые жирные жеребята и овцы, наполнялись чаши кумысом и саке, люди танцевали, кричали, хлопали в ладоши и хохотали не переставая. Смех кочевников, освободившихся на время от трудностей жизни, постоянного страха, опасностей и вражды, кому-то напоминал рев страшных хищников. Горожане, ожиревшие, изнывающие от скуки и безделья, не умели так смеяться, потому что легкая жизнь не может родить сильный смех, идущий из души. Кюрелен говорил, что смех горожан от ума и был таким же кислым, как вода в пустыне, и таким же колючим, как степные кусты с шипами. Радость, идущая от ума, всегда бывает насмешливой и жгучей и обычно проистекает от презрения к грехам человечества. Люди в городе могли упиваться своей ненавистью к остальным, и веселье их не было заразительным. Боль и страдание, неопределенность положения и лишения, трудности и борьба были топливом для огромных пиршественных костров, заставляли плясать саму землю и восхищаться увиденным зрелищем. Такого никогда не бывало у мирно живущих и процветающих людей.
Ночь приближалась, и костры в сиреневых сумерках горели ярким оранжевым пламенем. Пологи у юрт были откинуты, и внутри краснели жаровни. Земля казалась призрачным миражом. Неровные, пропыленные ветрами равнины были пронизаны тенями серого и лавандового цветов. Огромная тишина Гоби, казалось, упала из безбрежности на землю, и даже голос желто-серой реки терялся в этой тишине. Все ярче становились оранжевые языки небольших костров, все смелее они стремились вверх, а голоса людей, слабые и грустные в этом неземном светящемся воздухе пустыни, напоминали звуки, издаваемые сверчками. Точно крохотные черные сверчки двигались между кострами и юртами люди, погруженные в свою никому не нужную жизнь. Тени изуродованных ветрами пустынных деревьев с искривленными стволами извивались, как от страшных страданий, и казалось, что они надвигаются на лагерь, приближаются к нему, будто фаланги страшных вооруженных ужасным оружием безмолвных монстров, явившихся из кошмарных снов и готовых поглотить всех и вся.
Затем небо и земля вдруг погрузились во тьму, а потом сразу появилась огромная сияющая луна, она будто выплыла из-за западных холмов, без всякого предупреждения. Ее края были четкими и ясными, а не размытыми, как это бывает в странах с более влажным климатом. Земля и небо осветились резким светом. Он был бесцветным, но насыщенным. Расстояния стали более четкими, и тени — резко очерченными. Ряды неровных острых холмов, расположенных очень далеко от лагеря, казалось, лежат на расстоянии нескольких шагов. Каждый камешек и пылинка сверкали в резком неровном лунном свете. Громадные яркие звезды приблизились на расстояние вытянутой руки, а их свирепое сияние не мог приглушить даже свет луны. В этой вселенной черноты и сверкающей белизны прозрачные оттенки серого, остроконечные тени, пламя костров, подпитываемых кизяком, шевелились подобно удивительным и фантастичным языкам. И снова на землю с диким завыванием и неприятным отдаленным эхом обрушились ледяные ветра. Казалось, что они дуют с самой луны и приходят на землю на крылах ужаса.
Мужчины сидели у костров. Они громко и хрипло смеялись. Впервые за долгое время для них настал долгожданный праздник.
Суеверных монголов поразил рассказ о сгустке крови, зажатом в крохотном кулачке новорожденного сына Есугея. Это был знак от духов неба и воздуха, без сомнений, он указывал, что сын вождя не был обыкновенным младенцем. Он станет великим Ханом, а, возможно, и Ханом Ханов — великим Каганом, завоюет необъятные пастбища для своего народа, унизит и покорит жирных жителей городов, поставив их на колени. Воины сидели у костров в толстых халатах, плечи некоторых прикрыты овчинными тулупами, у некоторых воинов были куртки из толстой выделанной кожи с лакированными нагрудниками. Круглые темные лица воинов были густо намазаны жиром. Люди много пили и громко хохотали, повторяя снова и снова рассказ о сгустке крови в маленьком кулачке сына вождя. Старики ходили от костра к костру, наигрывая веселые мелодии на монгольском треугольном хуре, дрожащими голосами напевали легенды о грозных героях и предках славных монголов. В награду певцам доставались чаши саке, и они жадно его пили, вытирая жидкие бороденки морщинистыми руками. За освещенными кострами кругами царила темнота, пронизываемая светом луны. Оранжевый свет костров позволял увидеть темные щеки или жесткие складки губ, выдвинутые вперед подбородки, на которых иногда появлялись отблески огня, от него сверкали жестокие узкие глаза. Яркие краски круглого лакированного щита внезапно выхватывались из темноты, порой холодно мерцало изогнутое лезвие меча или кинжала. За линией костров неясно выделялись черные холмики юрт. Там суетились женщины. Они подносили мужчинам вино, баранину и лепешки. Женщинам позволялось сидеть позади воинов, неподалеку от костров. Ребятишки сражались друг с другом и с ловкими собаками за остатки еды, выискивая плохо обглоданные кости. Шум, хохот и музыка стремились к высоким бесконечным небесам, а ветер в ответ подгонял и вырывал из тьмы яркие языки пламени.
