— Маш, лучше сначала к нам, а потом уж домой. Выговоришься, обсудим все, тебе полегче станет. — Тонька попыталась успокоить подругу. Но попытка провалилась.
— Я не сумасшедшая и я пойду домой. Созвонимся, все, пока. И сон еще этот дурацкий!
— Какой сон? Про президента? — встрепенулась Александрова.
— Какой к черту президент! — Машка была в ярости. — Мне про Вольского был сон, что на его даче в Малаховке собрание идет какое-то непонятное, кардиналы воду пьют, в общем, фигня полная, но помню я весь сон отлично.
— Выкладывай.
«Бушевали сирень и одуванчики. Дул ветер. Воздух дрожал. В подмосковной Малаховке открылся дачный сезон.
Тишина на даче Вольских казалась обособленной и неживой. В гостиной у круглого стола, в середине которого был водружен стеклянный графин и стояли стаканы, расположились девять персон.
— Господа, приступим, — заявил номер один.
Он заметно картавил, был мал ростом и весьма несдержан.
Собравшиеся хранили молчание.
Глухо стучали ставни.
Номер два откашлялся, погладил свой пышный белокурый парик и произнес:
— В моем секторе проблем нет. Все идет по плану. Ожидается некоторая перестановка сил, но инструктаж я уже провел.
— А персонал? — сварливо осведомился номер первый. — Не следует так идеализировать людей.
Блондин потер переносицу и мягко возразил:
— Я контролирую весь объем работ и отвечаю за него.
— Отвечаете вы, а отчитываюсь я, — погрозил пальцем первый, подошел к окну, развернулся и удобно устроился в старом разлапистом кресле, в некотором отдалении от остальных восьмерых участников собрания.
— Прошу вас, господа. — Он протянул руку к столу.
Исчезли графин и стаканы, столешниц а ожила и стала медленно вскипать вверх. Из бугристой поверхности столешницы формировались материки, океаны, моря и острова в миниатюрном масштабе. Возникали леса, пустыни, водопады и города.
Живая объемная карта переливалась и подрагивала. Внезапно запульсировал квадрат Юго-Восточной Азии, он увеличился и засиял зеленым.
— Таиланд, цунами, — констатировал номер первый.
Картинка происходящего в Таиланде стала постепенно уменьшаться, затихать и окончательно стала неподвижной.
Потом заалели и ожили Гималаи, Северная и Южная Африка.
— Волнения в Непале, военные действия в Чаде и теракты в Дахабе, — кратко резюмировал первый. — Теперь о приятном: Англия, Испания, Хорватия.
Кардиналы вежливо улыбались.
— Помните о равновесии, господа. На следующей неделе мы передвинем некоторые очаги. Я жду ваших предложений. Тихо, господа, тихо, — удовлетворенно заметил первый, хотя в гостиной уж точно шумно не было.
Внезапно перестали биться ставни. И только потом стих ветер. Наступила тяжелая тишина. Необыкновенная карта исчезла. Стол содрогнулся и принял нормальные очертания. Появились стеклянный графин и стаканы.
Графин на столе дернулся, приподнялся вверх, немного наклонился, и вода полилась в стакан. Стакан подлетел к президенту и застыл в воздухе.
— Спасибо, больше ничего не надо. Благодарствуйте, кардинал, — расслабленно промурлыкал номер первый номеру второму, отпил воды и неожиданно завопил: — Что это за вода? Отвратительный вкус! Кардинал, займитесь этим вопросом, и немедленно, мы здесь задержимся недельки на две.
— Как прикажете, господин президент. — Номер второй сдвинул парик и почесал залысины.
— Я жду от вас объяснений, — обратился президент к смуглому высокому номеру третьему.
— Виноват, господин президент. Вольский не успел уничтожить бумаги, но я полагаю, что эту оплошность еще не поздно исправить, и я уже предпринял некоторые шаги.
— Шаги? Предпринял? А о последствиях вы подумали, уважаемый? — зашипел президент. — Нет уж, позвольте теперь мне предпринять определенные шаги. Придется вам, любезный мой, подменить Вольского денька на два, а его пригласить ко мне на приватную беседу. А теперь позвольте откланяться, коллеги. Расписание наше остается в силе.
Президент с некоторой даже лихостью отсалютовал кардиналам и мгновенно растворился в воздухе.
Граненый стакан звонко упал на пол. Захлопали ставни. Поднялся сильнейший ветер. Небо заволокло тучами, и хлынул дождь».
— Круто, — уважительно крякнула Тонька после того, как Мария закончила свой рассказ. Машка промолчала. Толкнула тяжелую подъездную дверь и вылетела во двор.
В школе Гриша Вольский был отличником. Но лидером не был никогда. Он просто выделялся. Обожал читать запоем, играл на скрипке и фортепьяно, острил и сам же себе заливисто хохотал. Как и вся его семья, он остро ненавидел коммунистов и весь социалистический строй. В дружеских компаниях обожал выступать с антиправительственными проповедями. Сергеева отводила его в сторонку и гневно шипела:
— Ты что, совсем рехнулся? Хватит митинговать! Оглянись вокруг и подумай!
Гриша подмигивал в ответ и орал: «Хочу влиться в североамериканские штаты, вперед, в Америку! И если уж очень сложно всей страной влиться в Америку, то бабушка моя предлагает вливаться просто административными округами, кто куда желает!» В ответ на это заявление Марья закатывала глаза и вертела пальчиком у виска неутомимого оратора.
Заканчивались восьмидесятые. Сергеева и Вольский часто встречались, то у Гришки дома, то у Марьи. Иногда Гришка жаловался Марье, что никак не может уговорить свою бабушку дать ему почитать какие-то рукописи. Марья немедленно удивлялась и задавала простой (как колумбово яйцо) вопрос:
— А что, без разрешения никак нельзя, потихонечку?
В ответ Гришка бешено хохотал.
Бабушка была профессором Московского университета, работала всю жизнь и обладала железной волей. Она отличалась какой-то фантастической работоспособностью и все время открывала для себя, семьи и студентов новые горизонты. Бабушка переписывалась с немалым количеством достойных, на ее взгляд, ученых. Но особенно уважала некоего эстонского академика. Академик имел трудно произносимую фамилию и такой же трудный характер.
Гришка всегда переживал за бабушку и был ее верным адептом. Он обожал слушать рассказы о ее трудном военном детстве в российской глубинке.
Бабушка пережила оккупацию и всю жизнь помнила о голоде и холоде, сопровождавших ее детство и юность. Характер у Анны Петровны сложился сильный. Волевой и независимый человек, всю жизнь она работала и практически никогда не жаловалась. Расслаблялась Анна Петровна только на семейных, праздничных сборах после рюмки коньяка. И уж тогда веселее человека было не найти. Она вспоминала свое детство и, громко смеясь, рассказывала о своих подвигах.
«Однажды, когда немцы стали отступать из нашего городка, пронесся слух, что все их склады открыты — бери что угодно и сколько угодно!
Естественно, все наше население, способное как-то передвигаться, ринулось к складам. Я бежала с соседским мальчишкой, моим ровесником, лет девяти-десяти. Мы едва успели схватить и вынести какие-то ящики, первые попавшиеся нам под руку, и естественно, даже представления не имели, что в этих ящиках. Главное, успели. Склад опустошили моментально.
Прибежали мы к большому погребу, вырытому рядом с домом. Погреб был покрыт бревенчатым настилом, мы его сдвинули и быстренько спустились вниз, чтобы вскрыть ящики и рассмотреть, что в них лежит, пока поблизости нет свидетелей. В оккупации как в оккупации, зевать нельзя. Мигом отнимут добычу.
В одном ящике оказалось мыло в виде овальных вытянутых кругляшей, а в другом — какие-то бутылки изящной формы с золотыми наклейками. Недолго думая, мы решили, что это немецкий лимонад, потому что ничего другого в своей жизни пока не видели, и соответственно вылакали несколько бутылок.
Сколько времени прошло, я не знаю. Помню, что лично мне было очень хорошо, весело, помню, что не слышала даже звуков бомбежки, и еще помню, что совсем ничего не боялась.
Наконец, мы ужасно захотели спать и решили выбираться наружу, подняли головы к потолку, а вместо потолка увидели черно-фиолетовое звездное небо. Так, разинув рты и выпучив глаза, и застыли. При бомбежке тяжелую крышку из бревенчатого настила снесло начисто. А мы ничего не заметили. И даже не пострадали.
Конечно, это был не лимонад, а французское шампанское».
Анна Петровна ерошила густые каштановые кудри и радостно смеялась.
«А еще меня в детстве дразнили: „Анка, бей его коромыслом“. Так меня прозвал мой старший брат. Когда он дрался с превосходящими силами противника и понимал, что нуждается в помощи, он кричал мне:
— Анка, бей его коромыслом!
Жили мы тогда в глубинке, воду таскали из колодца, и, конечно, в каждой семье было коромысло.
Дралась я, как Рембо, до первой крови, никогда не отступала и совершенно никого не боялась; закрывала глаза и лупила по морде противников до полного изнеможения. Вся окрестная детвора, хулиганье и отроческая поросль не то чтобы боялись меня, но опасались, как пить дать.
