Во время боя наша 45–миллиметровая артиллерия и истребители с противотанковыми ружьями (ПТР) оказали мужественное сопротивление немцам и подбили немало танков. Я видел бой с артиллерийского наблюдательного пункта, расположенного на самом высоком месте в городке. Мы были вдвоем с артиллерийским офицером, корректировавшим огонь нашей артиллерии по телефону. Мы сидели как в театре, пока наш хорошо видный с воздуха НП не стал объектом ожесточенной бомбежки. Прямых попаданий в блиндаж не было, но они явно надвигались. Я не решался покинуть товарища, который не получил пока разрешения уйти в другое место. Внезапно раздался телефонный звонок: комиссар полка недовольным голосом стал мне выговаривать, что надо, мол, поставить задачу для разведки и что в 984–м полку, который как раз и вел ожесточенный бой с немецкими танками, можно услышать по радио и по телефону приказы противника, которые передаются открытым текстом. “Отправляйтесь туда немедленно!”
Сейчас мне трудно объяснить читателю всю бессмысленность разговора о постановке разведзадач в ситуации боя, случайно задержавшего на сутки наше бегство, да еще в условиях нарастающего хаоса. Это были пустые слова начальника, который чувствовал обязанность действовать и хотел заставить своих подчиненных тоже что‑то делать, даже если в том и не было прямого смысла (в чисто военном отношении у комиссара была квалификация на уровне моей). Да и местонахождение наших разведок было достаточно неясно. Но приказ есть приказ. Выполняя его, я вынужден был нарушить строгое указание прямого начальника — моего майора — не брать лошадей от повозки и не покидать его даму (жерёбая кобыла, на которой я ездил, осталась в арьергарде). Пришлось приказать конюху оседлать коней от повозки. Настоящих седел не было, и он соорудил тут же какие‑то эрзацы, имевшие весьма жалкий вид. Кони были — те самые “пара гнедых” в старости, о которых поется в романсе. Я водрузился на одного коня, а конюху велел сесть на другого в качестве моего эскудеро, чтобы он мог потом, если я останусь в полку, вернуться с конями к повозке и полевой жене “хозяина”. Сходство между нами и бессмертной парой — Дон — Кихотом и Санчо Пансой — было огромное, а различие — не в нашу пользу. Мы пытались погнать коней резвой рысью, но они шли почти шагом и не хотели или не могли прибавить ходу.
Навстречу нам по дороге стремительно неслись повозки и бежали люди, покинувшие по приказу или без оного поле боя, шло много раненых. В сторону артиллерийских залпов и пулеметно — автоматных очередей никто, кроме нас, не двигался, и конюх умолял меня вернуться, указывая на верную гибель, которая впереди ждет и нас, и лошадей, а их, между прочим, майор велел беречь как зеницу ока. И тут, может быть, те самые самолеты, что незадолго до этого бомбили городок и пикировали на наблюдательный пункт (остался он цел или нет — не знаю), теперь начали бомбить дорогу, усилив всеобщую панику и смятение. Мы сошли с лошадей, нас сбило с ног взрывной волной и засыпало землей и камнями, а лошади с ржанием разбежались в разные стороны. Очухавшись, конюх бросился их ловить, а я вскочил в единственную телегу, которая мчалась с боеприпасами к месту боя, а не в город.
Очень скоро, запряженная двумя сильными лошадьми, наша телега влетела в лес, где в сгущающемся сумраке еще шел ожесточенный бой. Ползком я пробрался в КП 984–го полка, где обнаружил майора Тарасевича в качестве временно исполняющего обязанности командира полка. Ему везло: он всегда заменял командиров полков в самое тяжелое время. Тарасевич просто выпучил на меня глаза: “Зачем Вы явились?! Что Вы тут будете делать, какие там разговоры по телефону, какие задачи на разведку… Мы в этой землянке, как в мышеловке, и нас здесь очень скоро прикончат, если только немцы не остановятся из‑за темноты”.
Бой действительно скоро стал стихать, и куда‑то исчезли немецкие автоматчики, пытавшиеся окружить штаб полка и посеять панику перекрестным автоматным огнем с разных сторон.
Часа через полтора, когда все вокруг совершенно стихло и погрузилось во тьму, мы вышли из леса на опушку и увидели пылавшие факелы горящих немецких танков. Ночью приехал на машине комиссар дивизии, чтобы поблагодарить 984–й полк за героический бой с танками. Ни о каких задачах на разведку, казалось, уже не было речи, как вдруг командиру полка в присутствии комиссара дивизии доложили, что одна из рот не отвечает на связь, и комиссар пожелал лично возглавить поиски пропавших. “Пойдемте искать их, — сказал он мне, — возьмем с собой добровольцев. Кто хочет?..” Никто не вызвался, кроме девушки — санитарки. Тогда командир полка сам назначил нам в охрану четырех автоматчиков, и мы отправились во тьму, держась телефонного провода, который должен был привести нас на КП роты, не отвечавшей на телефонные вызовы. Через полчаса осторожного продвижения мы нашли оборванный провод. Стало ясно, что немцы захватили КП роты и увели людей в плен. Мы прошли еще несколько шагов и услышали совсем рядом громкую немецкую речь. Множество гортанных голосов. Сердце мое сильно забилось. Как я уже говорил, во мне жил страх попасть в окружение или плен. Однако немцы, на которых мы буквально напоролись, нас не услышали, и нам удалось тихо — тихо удалиться тем же путем, которым пришли.
После этого комиссар и я вернулись в машине в штаб дивизии.
Отступление продолжалось. Ужасные картины развертывались, когда мы проходили через населенные пункты. Многие жители увязывались за нами, умоляя взять с собой (как?!), плакали и даже проклинали. Мы обгоняли обозы беженцев, которые были обречены остаться у немцев. Население донбасских поселков в основном сочувствовало не только России, но и советской власти (в отличие от казачьих станиц).
Во время отступления с самого начала все разладилось, почти прекратилось снабжение, колонны различных частей и соединений перемешались друг с другом, было много пропавших неизвестно куда. Уже через несколько дней идущие рядом солдаты спрашивали друг друга не “из какого ты взвода, роты, батальона, полка?”, а “из какой ты армии?” Разумеется, офицеры штаба дивизии получали указание, в каком следующем пункте будет сбор, но добирались туда кто как мог. В назначенные пункты приходило все меньше людей, они терялись в хаотическом потоке “драпающего” (как тогда говорили) войска. Так и мой майор, после своего успешного командования арьергардом дивизии, совсем исчез с моего горизонта. Кто‑то видел его едущим на шарабане вдвоем со своей врачихой, но на сборные пункты он не являлся'. “Инженер — коневод”, прекратив свои агентурные дела, наоборот, держался вместе с нами. Его общество было мне неприятно, тем более, что он все время держался, будучи старшим по званию, как начальник.
В какой‑то деревне в общей сумятице мы увидели бледного генерала, стоящего с небольшой свитой у ветхого сарая. Генерал подозвал меня: “Вы кто такой?” В этот момент подскочил “инженер — коневод” и, оттеснив меня, небрежно бросил по моему адресу: “Это наш переводчик. А я за начальника разведки дивизии”. И это после того, как я в течение нескольких месяцев вел всю работу в разведотделении, а он только разъезжал по райкомам в поисках девиц, способных соблазнить немецких офицеров. Генерал дрожащими руками вручил ему пакет и просил срочно доставить куда‑то и кому‑то. “Это исключительно важно. Вы хорошо ездите верхом? Нужна скорость”. “Инженер — коневод” с гордостью подтвердил свое высокое мастерство верховой езды. Генерал попал в точку. Если бы “инженер — коневод” не оттеснил меня, скакать с пакетом пришлось бы мне. И хотя я уже прилично ездил на лошади различными аллюрами, но, конечно, с человеком, работавшим на конном заводе, сравниться не мог. А главное, при моей по — прежнему хромающей ориентировке на местности и в царящем хаосе я мог бы долго искать адресата. “Инженер — коневод”, как потом выяснилось, блестяще выполнил поручение генерала.
Когда он ускакал, я вздохнул с облегчением и надеждой больше его не увидеть. Но мне пришлось его снова встретить почти случайно через несколько дней. Это было тринадцатого июня 1942 года. Был жаркий безоблачный день. Все предшествующие дни слышалась вокруг артиллерийская и пулеметная пальба (отбивались от наседавшего противника отдельные группы), а тут все как‑то стихло. Казалось, что нам в нашем бегстве удалось оторваться от немцев. Я шел налегке, присоединившись к группе разведчиков из 980–го полка, моих старых друзей. Неожиданно меня догнал “инженер — коневод”. “Где наша телега с вещами и архивом?” — под архивом он подразумевал несколько давно никому ненужных листов старой служебной переписки. “Где конюх и Славка (“сын полка”), где майор?” — имелся в виду наш начальник. “Майор — не знаю, а телега— в обозе, возглавляемом начальником шифровального отделения где‑то на параллельной дороге”. — “Немедленно найди их всех и приведи сюда”, — командовал “инженер — коневод”. “Зачем?” — “Ты что, боишься?!..” Я ничего не ответил, но повернулся и пошел по той же дороге назад, не для того, чтобы обязательно найти телегу и конюха, что было вряд ли возможно и, во всяком случае, никому не нужно, а только показать, что я ничего не боюсь и не хочу с ним разговаривать. Именно поэтому я и пошел не на параллельную дорогу, а назад — туда, откуда мы шли, спасаясь от возможного окружения.
