Если местное население плохо различало тех, кто в “плену”, и тех, кто только в “окружении”, то еще меньше оно различало тех, кто шел домой, в оккупированную немцами зону, и на Восток, в еще советские земли. Главное было, что люди идут “домой”, а это естественно и необходимо. У каждой крестьянки подспудная мысль: и мой сын, забранный в армию, может быть, тоже где‑то бродит, и чужие матери ему дают хлеба и кислого молока, как я этим проходящим мимо десяткам бедных парней.
В рабочих поселках еще могли понять энтузиастов, стремящихся вернуться в строй, но сознание сельских жителей не то что было враждебно этому движению, но как‑то его не очень учитывало, не слишком в него вникало, как во что‑то чуждое естественной народной жизни.
Ко мне, как и к другим, мне подобным, местные жители относились хорошо, поили молоком, разрешали переночевать, жалели, в силу аналогии с собственными сынами. Даже в казацких донских станицах, куда я попал позднее, чаще всего принимали хорошо. Многие угадывали мою национальность, но никаких проявлений антисемитизма не было. Иногда мужики со своей стороны пытались получить у меня информацию о военной ситуации (те, которые не очень доверяли немцам). Я уверял их, что скоро вернемся и что немцы не могут не потерпеть поражения. Я считал своим долгом агитировать за советскую власть и Красную армию, разоблачать немецкое вранье, так же как я считал своим долгом, продвигаясь по дорогам днем, собирать сведения о проходящих немецких частях, чтобы потом, когда выйду из окружения, доложить с пользой для дела в каком‑нибудь разведотделе. Но от мужичков я в основном слышал в ответ одну и ту же фразу: “Просрали Россию…”.
Я теперь почти ежедневно ночевал в домах и даже, к своему ужасу, бывало, просыпался, разбуженный голосами немцев, которые приходили, правда, не за мной, не искать советских офицеров или партизан, а за пропитанием: “Матка! Млеко, яйки, масло…”. По дорогам, хотя я и старался идти малопроезжими “шляхами”, тоже приходилось все чаще и чаще встречать немецкие части, спешно шедшие на Восток. Это были свежие части из молодых и здоровых “белокурых бестий”, не похожих на задрипанных фрицев из 295–й стрелковой дивизии, “забытой на русском фронте”. Кстати, большинство немцев были совсем не белокуры и, что даже удивительно, иногда попадались явно еврейские лица — какие‑нибудь мобилизованные в армию Viеrtеljudеn, то есть “четвертьевреи”.
В проходивших немецких обозах было много русских пленных красноармейцев, так и оставшихся в советской военной форме. Достаточно сказать, что когда я, наконец, вышел из окружения и увидел советскую разведку, наткнулся на нее, то испугался, так как советская форма у меня к тому времени слишком ассоциировалась с немецкими обозами.
Описанная мною бегло пестрая картина прифронтовых дорог, которую мне довелось наблюдать в окружении, ее причудливые, гротескные черты, возможные в силу того, что оккупационный режим еще не успел установиться, не соответствовали официальным представлениям, причем — и того, и последующего времени. Поэтому мои искренние и правдивые рассказы в 56–й армии, куда я попал после окружения, казались некоторым или подозрительной дезинформацией, или какой‑то вредной агитацией. Но об этом после. Пока я должен продолжить рассказ о своих странствиях.
Оставшись совсем один, я почувствовал себя заброшенным в какой‑то фантастический мир сна. Однако, скинув с большим трудом невольное оцепенение, я зашагал по дороге, держа по — прежнему направление на Ворошиловград. Через несколько часов меня догнали двое парней — таких же переодетых военнослужащих, как я, и мы пошли вместе. Это были случайные простые парни, но с ними у меня начались те коллизии, которые потом не раз повторялись и в отношениях с другими спутниками. Я уже шел днем и открыто, но избегал встреч с немецкой армией и, особенно, со штабами, а мои спутники предпочитали идти по самым людным местам, чтобы их не приняли случайно за партизан.
Наш спор возник перед входом в станицу Луганскую, где, по слухам, стоял немецкий штаб. Споря между собой, мы не заметили, как оказались в самой гуще станицы, у ворошилов — градского моста. Штаб уже, по — видимому, ушел, но перед мостом стояли немецкие часовые, немецкий офицер — старший лейтенант, какие‑то мотоциклисты и толпа русских, просивших пропустить их через мост, выкрикивавших те селения, куда они стремились попасть. Я был небрит и сильно измучен, что подчеркивало мой “южный” облик на славянском фоне. “Judе?”, — произнес один мотоциклист, указывая на меня пальцем. Я задрожал, но не совсем растерялся. “Какая Юда, — вскричал я, — что еще за Юда? А можно мне в Кущевку?” Кущевку я назвал наобум, но пророчески, ибо именно там мне удалось вскоре перейти фронт. Я даже стал напирать вместе с другими на офицера. Какие‑то люди, вернее молодые ребята, стали надо мною смеяться: “Не знаешь, что за "юда"? А кто ты по нации?” — “Армянин”, — догадался я ответить. Не бесконечно далеко оттуда, под Ростовом были армянские селения, и мои слова звучали правдоподобно. “Вот потому ты и не понял про "юду". Эх, ты!..” — услышал я в ответ из русской толпы. “Judе”, — повторил мотоциклист. “Nеhmen siе mit?” — спросил он оберлейтенанта… Это я отлично понял — “Забрать их?” (Кого их? Меня во всяком случае!) Офицер ничего не ответил и махнул напиравшей толпе: “Zurück, vеrbоtеn (Назад, запрещено), Русь, назад!” Толпа, потеряв надежду получить разрешение идти на мост, стала быстро расходиться. Я мгновенно нырнул в эту разбегающуюся толпу. Но мотоциклист не успокоился. “Пан, — крикнул он мне, — назад!” Это “назад” для меня имело противоположное направление, чем “назад” для толпы. Он все собирался меня задержать как еврея. Но в этот момент офицер что‑то сказал и как‑то махнул рукой, то ли по моему адресу, то ли нет — этого я не понял и не знаю до сих пор. Во всяком случае он на секунду отвлек внимание мотоциклиста; воспользовавшись этим, я бросился бежать.
У большого разрушенного моста я переехал с несколькими собравшимися здесь людьми на ворошиловградскую сторону. На лодке. В этой лодке переправлялись также трое переодетых офицеров, видевших сцену у моста. Моих прежних спутников и след простыл, а эти предложили мне свою компанию. Это был старший политрук (по — современному — капитан), старший лейтенант и сержант госбезопасности (по — современному — лейтенант госбезопасности). Они уже несколько месяцев были на оккупированной территории и никак не могли прорваться через линию фронта. “Вы кто по национальности?” — спросил меня старший лейтенант с едва заметной улыбкой. “Грек”, — ответил я, не задумываясь, на всякий случай. Новые товарищи помогли мне побриться и почиститься, чтобы меньше привлекать к себе внимания.
Так как Ворошиловград был уже взят немцами, мы решили двигаться на Ростов. Шли очень интенсивно, целый день с рассвета, разделившись из осторожности на пары. Я оказался в паре с чекистом, моим ровесником. Старший политрук и старший лейтенант ушли вперед, и мы скоро потеряли их совершенно из вида. Шли мы совершенно открыто по обочине, а по шоссе частенько проходили немецкие войска. Мой спутник прекрасно понимал, что я не грек, и, по — видимому, боялся возможного эксцесса, хотя шли дни, а на нас никто не обращал внимания. Наконец, он нашел себе другого напарника, и они ночью тайно покинули меня, пока я спал, так что я снова оказался в одиночестве.
Судьба устроила так, что мы еще раз увиделись с этим лейтенантом госбезопасности. Когда в 1943 году я вышел из тюрьмы и ночевал на тбилисском вокзале в ожидании поезда на Баку (чтобы ехать в Ташкент, где надеялся найти родителей), ко мне подошел военный, которого я не сразу узнал. “Что, дорогой товарищ, — сказал он, — наверно, из тюрьмы? Были где‑нибудь в окружении? Теперь придется это кровью смывать?!.. Что, не узнаешь? А я, брат, все в порядке, работаю в Военном округе в Тбилиси…” Больше он ничего не сказал, а я ему ничего не стал отвечать. Денег или какой‑нибудь другой помощи он мне не предложил. Ночью, вставая в уборную, я к своему удивлению увидел, что он спит на одной из скамеек в зале ожидания. Если он живет и работает в Тбилиси, зачем ему ночевать на вокзале? Значит— врет. Ну а что на самом деле? Этого я не знаю.
Возвращаюсь к основному рассказу. Опять я шел совершенно один, в частности, один проходил через Краснодон, в то время как там начинались (или, может быть, вовсе и не начинались) события, описанные в “Молодой гвардии” Фадеевым. Затем некоторое время я шел с двумя парнями, один из которых был армянин. Под Ростовым, как я уже упоминал, много армянских селений, что для меня было некоторым спасением. У села Родионовка нас задержал на дороге немецкий патруль и стал нам объяснять, частью жестами, частью очень ломаным русским языком, что рядом находится немецкий штаб, куда велено всех заворачивать. А мы, тоже жестами, указывали на якобы близлежащее селение, где “папа — мама”. Я слышал разговор между собой двух патрульных. Показывая на бритую голову русского парня, один немец сказал другому: “Dieser ist Soldat, diеsеr аbеr, — показал он на мои немозолистые руки, — ist Schreiber” (то есть писарь). Хотя они и понимали, кто перед ними, но пожалели нас и отпустили.
