в комнате. Наверно и нафантазировала себе несчастную мелодраму, где я в роли похитителя девственности и счастья её дочки.
— И вдруг представился такой случай отомстить, — продолжил Новодворский. — Логично. А почему вы на суде не предположили, что это мать Нади?
— И в голову не приходило! Мало ли на Руси Ивановых!
* * *
Незадолго до смерти отец Игорь принял монашеский постриг с именем Георгий. Вечером того же дня в его палате с ним разговаривали Василий Васильевич и Максим Вениаминович.
— Заклинаю вас, возлюбленные братья мои, оставьте препирательства и доведите начатое дело до конца.
Новодворского коробил такой пафос. Слышал он много о православных, но такого средневековья и представить себе не мог.
— Целуйте крест.
— Мы же неверующие! — взмолился Василий Васильевич.
— Это вам кажется. Сделайте шаг к правде, и пребудет на вас благодать.
Они переглянулись и сделали шаг.
Из больницы ехали вместе, в одной машине. Василий Васильевич перестал чураться Новодворского.
— Шаг сделан и что теперь? Есть у нас шанс выполнить обещание?
— Шанс есть, не знаю только, одобрил бы такое решение проблемы отец Георгий. Забелин же одобряет. Намаялся он у вас.
— Это комплимент?
Огни большого города трассировали очередями за стёклами автомобиля, как будто отстреливались от мыслей обоих пассажиров.
— Утро вечера мудренее. Давайте встретимся завтра, и я вам всё расскажу.
— По мне зона плачет, не может долго без меня. Я должен к шести утра туда нагрянуть.
— Завидное чувство юмора у вас, Василий Васильевич! — Новодворский от души засмеялся.
— Выкладывай.
— Как-то вы пугали отца Георгия, что переведёте Забелина в Ямало-Ненецкий автономный округ. Было? Ну, так переведите.
— Зачем?
— Там же нет традиции не отпускать по УДО. Конечно, Забелин поедет домой не с парадного входа, а, скорее, с чёрного выхода, но, знаете, он своим добрым именем не так уж и дорожит, будет рад и этой лазейке.
Василий Васильевич лихорадочно соображал, как спасти честь мундира. И сказал, наконец:
— Я сам про такой расклад думал, но ведь отец Игорь хотел полного оправдания.
— Отец Георгий идеалист. Нельзя оставлять волков в дураках. Надо и овцу спасти, и их оставить сытыми. И покончим с этим.
— Вы, часом, не тайный агент Ордена Иезуитов?
С того вечера Василий Васильевич и Максим Вениаминович стали друзьями, и их дружба уже не прерывалась никогда. Следующий раз они встретились через неделю, на скромных похоронах инока Георгия, у кирпичной стены городского кафедрального собора. Литию пел отец Донат. Новодворский тогда первый раз в жизни осознанно и искренне осенил себя крестным знамением. Прощаясь после поминок, Василий Васильевич сказал, что к этапированию Забелина всё готово, с тамошним начальником, давнишним знакомцем, всё обговорено. Забелин скоро поедет за полярный круг и максимум через год — домой. И, помявшись, добавил:
— С твоим гонораром, Максим, не знаю, что делать. Подождёшь?
— Да ты что, товарищ подполковник? Отец Георгий, ещё будучи отцом Игорем, всё мне перечислил, — не задумываясь, соврал Новодворский. — Не парься.
— Да? — неподдельно изумился Василий Васильевич, — Что ж он мне ничего не сказал?
* * *
Однажды отец Вячеслав оцепенел от страшной догадки. Больше года потом он просыпался в поту почти каждую ночь. Истово молился за раба Геннадия, готов был своей бессмертной душой пожертвовать ради его спасения. Епископ Аркадий, выслушав ещё одну исповедь, отставил его от службы в тюремном храме, но сан сохранил. И даже сделал его благочинным в окрестностях областного центра, надеясь новыми заботами отвлечь от окончательного сокрушения. Геннадий Николаевич заметил в отце Вячеславе какое-то изменение, но незначительное. Внуки близнецы росли, и к тому дню, когда Геннадий Николаевич стал генералом, в церковь с бабушкой уже не ездили. Новоиспечённый генерал любил их и гордился ими. И всею своей большою семьёй. И в заботах о ней даже не вспоминал о том, что так терзало отца Вячеслава. Дружить они продолжали.
Неласково встретила малая родина Сергея Забелина. Росгвардейцы в медицинских масках остановили его на привокзальной площади и, разглядывая его справку об освобождении, долго решали, отправлять его в карантин или нет. Как прибывшего из другого региона, отправили. В неотапливаемом загородном профилактории он промёрз и проголодал две недели. Вернувшись в город, долго не мог сообразить, что делать дальше. Ноги сами вели его куда-то по пустынным улицам какого-то постапокалиптического знакомого и незнакомого города.
Вечером он спросил у дебелой и грузной женщины с кожей цвета пшеничного теста:
— Тебе удалось опубликовать рукопись?
— Нет, — горько усмехнувшись, ответила она, — когда было совсем плохо, мама сдала её в макулатуру.
Как у Распутина
Часам к трём пополуночи небывалая тишина на пару с небывалой тьмой и рядом, и вдалеке затопили окружающее пространство. Ни ветра, ни дождя, ни возни мышей и насекомых здесь, ни лая собак снаружи. Кругом беззвучная, безжизненная, летаргическая темнота. Прошлой ночью в прорехе соломенной крыши было видно звёзды. Теперь же — нет. Тяжеловесное ненастье постаралось. Обременённые азовской влагой тучи провисли над степной деревенькой, надёжно скрывая её от далёких светил. Глаза продолжали искать те звёзды и безуспешно шарили в недосягаемом мраке.
— Не спишь? — и, не рассчитывая на ответ, продолжение: — А я было задремал. Только беда — неглубоко. Прохладно для крепкого сна. И рёбра ноют, дышать не дают.
— У меня, думаешь, по-другому?
— Не хочу сейчас думать! Хочу заснуть.
— На том свете отоспишься.
Вся ночь, вся темнота, весь мрак и вместе с ними всё мироздание в тот же миг, негодуя, обернулись на этот пророческий ответ и, выразительно скрипнув зубами, справедливо поправили оппонента:
— Отоспимся.
И тот незримо кивнул головой, раскаиваясь в неуместной шутке.
— Увы!
И безотрадность ситуации, как рупор, многократно усилила смысл этого междометия. И оба его услышали. И поэтому конфликт не разгорелся. Оба молчали, и каждый смотрел в свою темноту. И каждый был темнотою. Оба боролись с воспоминаниями, которые подплывали и цеплялись к их лодкам, и каждый хотел быть безжалостным к этим привидениям, даже к хорошим и светлым, и старался их теперь же оттолкнуть. Химеры усмехались и продолжали плыть рядом.
Через какое-то время снова раздался голос:
— Ты молишься?
Темнота не удивилась вопросу.
— Не получается. Не тот момент.
— Смеёшься? Другого, скорее всего, уже не будет.
— Не могу. Страшно. Да и стыдно как-то. Годами об этом даже не думал, а теперь…
В ответ темнота стала тихо-тихо то ли всхлипывать, то ли подвывать странную песню.
Вспомнились вдруг встревоженные глаза отца, бездыханное тело лохматой собаки, в клочья разорванная кукла Петрушка. Нет, нет… Но мираж не отталкивался, не пропадал.
— Угадай! Угадай! — не веря своим глазам,
