вкопанный. Папа сразу догадался, что могло привести его в ступор.
— Ну и что? Ну и пусть. И здесь можно жить. Всё наладится, я тебе обещаю.
— По-настоящему?
— Ну конечно.
Когда в Ярославле и Туле по подоконникам забарабанили холодные дожди, Сева первый раз в жизни вошёл в тёплые воды Чёрного моря. Мама не могла сдержать своего восторга, плескалась, ныряла, брызгалась, как маленькая. Папа давно не видел её в таком настроении и изо всех сил подыгрывал ей. Притворялся дельфином и катал её на спине, разрешал садиться себе на шею и бродил с ней у берега по плечи в воде. Сева тоже хотел влезть на папу, но боялся заходить в море так глубоко. Смеялся с берега. Когда после таких игр папа рухнул рядом с ним на горячий песок, Сева обнял его за шею и сказал:
— Хорошо тут!
— Хорошо, что мы не вернулись в настоящее, — ответил папа.
И Севе показалось, что слово «настоящее» проскрипело на зубах отца, как песок. Он на секунду насторожился, но с появлением мамы, вылившей на спину папы пригоршню морской воды, мгновенно об этом забыл. Все трое смеялись.
В следующий раз Сева ступил на этот солнечный берег уже по завершении университета, в одно из редких карантинных окон. Они с друзьями не смогли устоять перед очень дешёвым горящим туром, да и детские воспоминания сподвигли. Само собой, повзрослевший Всеволод давно уже не различал настоящее будущее и то, в котором жил. Улыбался, вспоминая отцовскую выдумку, и немного стыдился своей детской доверчивости. Но иногда, особенно когда мир стала захлёстывать волна за волной пандемия, он искренне говорил сам себе:
— Чёрт меня дёрнул сюда перебраться.
При последней встрече с отцом они решили прогуляться перед комендантским часом, оставив своих женщин дома одних. Невеста Всеволода, которую он привёз показать родителям, заметно нервничала. Мама Всеволода всем своим видом показывала, что бояться её причин нет.
Проходя мимо сквера, разбитого на месте дома из красного кирпича, отец и сын предавались воспоминаниям.
— Всё точно такое же, и люди, и их язык, только будущее другое! — говорил Всеволод и смеялся. — Как тебе такое в голову могло прийти?! Это же сюжет для блокбастера.
— Не мог же я сказать, что там всё точно такое же, только прошлое другое.
Теперь смеялись оба.
— Как твой научный руководитель? — спросил отец.
— Пишет книгу о российско-болгарской дружбе.
— С самого начала? С Шипки и Плевны?
— Со слов Екатерины Михайловны Долгоруковой: «Мы несём ответственность за тех, кого освободили».
Отец загадочно поднял одну бровь и спросил:
— Я не очень ориентируюсь в тех событиях. Долгорукова, это любовница Александра II?
— Ну да. Профессор привёз из Ниццы её недописанные мемуары, раскопал в архивах белой иммиграции. В них она полностью присваивает себе заслугу в том, что фамилия первого после османов болгарского князя стала Романов, а не Баттенберг, как хотела законная супруга царя.
— Как интересно! — в задумчивом восхищении сказал отец.
— Она вообще рулила Александром II, как хотела. А во время балканской кампании особенно. На берлинской конференции, как сказано в тех же мемуарах, она сидела в соседней комнате, и царь каждые полчаса с ней советовался. То, что за болгарами остались Фессалоники и Македония, она тоже целиком приписывает себе.
— Бой — баба.
— Это всё в уже написанной первой части профессорской книги. Во второй будет Первая мировая, осада Константинополя. В третьей наша революция и бесславный поход Тухачевского на Софию, чтобы искоренить попутную ветвь Романовых. Но особенно у профессора чешутся руки по заключительной части. Про Вторую мировую войну, про расстрел партизанами царской семьи и советский период.
— И ты, наверное, помогаешь профессору?
— И я, и Марина. Но только технически. Он сделал нам пропуска во все архивы и в спецхран. Выискиваем материалы и для него, и для себя. А так у нас свои направления.
— Сдаётся мне, Марина его дочь?
— Ну конечно. Я думал, вы давно догадались. Мы с ней в Болгарии познакомились. Профессор, как оказалось, ещё в девяностые на всякий случай вложился в местную недвижимость. Ну и… А в МГУ я ни с Мариной, ни с её отцом почти не пересекался. На первом году обучения только. Он вёл у нас зачётный курс православной истории.
Взглянув на часы, отец сказал, что пора возвращаться, и хотел было срезать путь и пройти через сквер, но Сева обнял его за плечи.
— Пап, я чего-то боюсь, — и смутился, — не хочу обратно в настоящее, мне и здесь неплохо. Давай обойдём этот сквер от греха.
До свидания
Оба держали в руках планшеты. Оба сверлили глазами подозреваемого. Оба делали свою работу. Молчание. Тишина. И только три невидимых музы: тщеславие, восхищение и сомнение, в невидимом танце кружили над головами утомившихся собеседников. За окном в пронзительно синем небе улетающий самолёт чертил прямую.
На лице адвоката читалось: «не стоит об этом…»
Следователь сочувственно улыбался и ждал.
— С чем-то подобным я сталкивался в конце девяностых. Масштаб, конечно, на несколько порядков меньше, но схема очень похожа.
Сказав это, следователь демонстративно выключил диктофон и взглядом потребовал того же от адвоката. Тот понял и повторил его движение.
— Однако, как гениально вы подготовились к развязке!
— Мы искренне не понимаем, о чём вы? — поспешил перебить его адвокат.
— Ой ли… — продолжил следователь. Жало его авторучки скрипело по казённой бумаге, как колёса тормозящего поезда по рельсам. — Подписка о невыезде и ваши пропуска. Мне потребуется какое-то время переварить всё услышанное. Не знаю, когда позвоню.
— Мне кажется, теперь мне позвонят из другого ведомства.
Если бы перед Валерием Николаевичем был кто-то другой, он бы, не задумываясь, сразу ответил: «У вас мания величия, милейший». Сегодняшнему же подследственному он многозначительно улыбнулся ещё раз и сказал:
— До свидания.
