Ликом был барон красен, нес на челе отметки нескольких турнирных столкновений, воспоминания о коих не радовали, В левой голени он имел след сарацинской стрелы. Свой белый плащ с красным крестом, символ достоинства тамплиера, барон утратил в сомнительном предприятия. Комтур Агаддина в послании к прецептору Иерусалимской области эту историю трактовал как столкновение с кровожадными мерхасами Саладина. Но можно было ее, при желании, оценить и не так.
После нескольких дней на плантации барон перешел на конюшню. Необходимость этого перехода он объяснил своим пристрастием к лошадям. В общем, не унывал. Братья могли обойтись с ним суровее. Из ордена не изгнали, что было бы худшим. Ухаживать за лошадьми было менее обременительно, чем под палящим солнцем вкалывать на оливковой плантации.
Да и Анаэль изо всех сил старался сделать так, чтобы господин барон не имел нужды ни к чему прикасаться. Де Кренье сие оценил.
На третий или четвертый день барон обратился к напарнику:
— Эй, как тебя?
— Анаэль, господин.
— Бесовское имя. Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа?
— Да, господин, — пробормотал тот, крестясь.
— Ну, тогда — на.
И рыцарь бросил ему кость с остатками мяса. Еда полагалась барону от стола, которым пользовались все прочие братья.
В глазах Анаэля мелькнул огонь, и он кинулся лобызать благородную руку.
Пожирая заработанное мясо, Анаэль прислушивался к крикам, доносившимся от сарая. Это секли Шаму, не захотевшего добровольно отдать свой сосуд с целебным бальзамом. Анаэль обсасывал кость и думал, что правильно сделал, три предыдущие ночи подползая к Шаме, чтобы тот растер ему ногу, и договорясь приползти еще раз. Теперь чернокожий не заподозрит предательство. А это мясо — как знак судьбы. Теперь Анаэль уже не на самой низшей ступени жизненной лестницы. На ней остался визжащий от боли негр-иудей.
Барон привязался к напарнику. Тот не только работал за двоих на конюшне, но и выполнял поручения всякого рода. Например, бегал к келарю капеллы за вином. Притом сколь угодно долго и с неизменным вниманием восторженно слушал рассказы барона о его воинских подвигах в землях франков и в Святой земле. Толпы изрубленных сарацинов, десятки посаженных на копье и задушенных ассасинов… Сам Саладин еле ноги унес от меча де Кренье…
Все это было, было. Парень с лицом-мозаикой бесконечно внимал одной и той же истории, не замечая, что каждый раз растет число загубленных рыцарем нечестивых врагов.
Барон не только подкармливал Анаэля, но и надсмотрщикам дал понять, что этот раб под его защитой. Берберы не стали его замечать, но иногда демонстрировали презрение. Другие рабы опасливо сторонились. Но Анаэля это не трогало. Он собирался выйти из рабского состояния и окольным путем шел к свободе.
Он, например, обнаружил, что барон де Кренье из всех лошадей выделяет трех, особо ухаживая за ними. И тоже стал их лелеять и холить. Барон был доволен и прямо спросил:
— Как ты догадался, урод, что это мои лошадки?
Потупившись, Анаэль заявил:
— Я рад угодить моему господину.
Оглаживая холку мощного вороного жеребца, де Кренье пояснил, снизойдя к рабу, что каждому тамплиеру по орденскому уставу положено иметь трех лошадей. Помимо того полагаются персональный шатер и оруженосец. Он был тем более болтлив, что вино бросилось крестоносному воину в голову.
— А где ваш оруженосец? — осторожно поинтересовался Анаэль.
Барон тяжело вздохнул.
— Извините, господин, если я причинил вам страдание, — пригорюнился Анаэль.
Рыцарь тряхнул головой.
— Он — негодяй, он предал меня.
— Предатель! — с чувством произнес бывший ассасин, энергично растирая круп коня щеткой.
— Да, именно! — бурно согласился барон. — Разве не в том добродетель оруженосца, чтобы повсюду следовать за хозяином?
— Именно, именно…
— И в гущу битвы и во мрак изгнаний! Разве не в том доблесть оруженосца, чтобы превыше всею ставить веру в своего господина, и разве не в том его честь, чтобы до последнего отстаивать честь господина?!
— Это низкий, убогий, несчастный человек, — заявил Анаэль.
Рыцарь опустил взгляд и трезво в упор посмотрел на него. Анаэль съежился, поник и сказал:
— Возьмите меня к себе каким-нибудь самым последним слугой. Мне не надо хорошей одежды, оружия и коня. Я хочу одного — верно служить такому великому воину.
Барон тяжело засопел.
— Я верю тебе, но ты дурак. Ты не можешь стать моим оруженосцем, даже если бы я захотел. Даже если бы я сейчас не был в опале, и даже, клянусь слезами девы Марии, если бы я стал комтуром здешней капеллы.
Анаэль спросил:
— А кто может противиться вашему высокородному желанию, господин?
— Устав ордена тамплиеров. Непревзойденный Бернард Клервосский его сочинил. Понятно?
— А что такое устав?
Барон хмыкнул.
— Ты предан мне, но ты глуп. Устав… Это все. В нем записано все, что можно, чего нельзя, обязанности и братии, и службы. Полноправным тамплиером может быть только человек самой благородной крови и от законного брака. Здоровый… — Барон поднял руку и сжал могучий кулак. — Не состоящий в браке. И там записано, кто капелланы, кто служки, кто донаты и облаты…
— А оруженосцы? — с надеждой спросил Анаэль.
— Оруженосцы Великого магистра, сенешаля, прецептора-казначея, комтуров и полноправных рыцарей ордена суть отпрыски благородных родов… Могут быть и бастарды, но — знаменитых особ. А ты… раб.
— Я законнорожденный!..
— Кто твой отец, кто твоя мать?
Анаэль опустил голову.
— Я их не знаю. Но знаю точно, что я — свободный человек.
Барон отмахнулся:
— Сейчас ты раб ордена.
— Может, меня можно выкупить?
Де Кренье задумался.
— Не слыхал о таком. Но за тебя потребуют от четырех до пяти бизантов.
— Я страшен, как смертный грех, может быть, хватит и двух бизантов?
Барон поморщился:
— У меня их нет.
Анаэль вовсе скис. Но тут барон вдруг произнес:
— Ты тварь и навоз под копытами рыцарского коня, однако хитрец попытался бы выставить себя в лучшем виде, назваться хоть худородным, но дворянином, — барон пожевал сочными губами. — По правде сказать, с тебя довольно того, что ты работаешь на конюшне в прохладе и сытости вместе со мной, вместо того чтобы жариться на солнце и общаться с плетью берберов. Но я попробую что-то сделать.
Анаэль робко поднял глаза.
— Только не вздумай надеяться. Сильно стараться не стану.
— Я понимаю, господин.
— Недели через две братья простят меня и вернут мне плащ, похищенный этими мусульманскими псами. Тогда и я замолвлю, может быть, за тебя… Пару слов. Но пока…
— А пока?
— Сбегай-ка к келарю, и я расскажу тебе о битве с сарацинами при Алеппо.
Анаэль сел на подстилке, не понимая, что происходит. Склонившийся над ним, неразличимый во тьме человек прошептал:
— Вставай и иди за мной.
В протухшем сарае бывший ассасин утратил способность спать чутко. Намаявшись в конюшне, он проваливался в сон, как в могилу.
Цепляясь за чьи-то ноги, отдавливая чьи-то руки, Анаэль выбрался наружу. В мире царила луна. Пыль во дворе серебрилась. Оглядевшись, раб обнаружил монаха-прислужника, вышедшего из тени. Он поманил за собой Анаэля, шаги его были беззвучны. За ним поднимались облачка пыли. Анаэль двинулся следом. Они миновали конюшню, кухни и обогнули капеллу. Сердце раба бешено колотилось.
Провожатый остановился у здания, назначение которого Анаэлю не было известно. В большой сводчатой двери отворилось квадратное окошко, громыхнул тяжелый засов, приотворилась массивная створка. Повинуясь жесту провожатого, раб шагнул внутрь.
Короткое путешествие по темному коридору.
Помещение было погружено в полумрак, в двух углах чадили светильники. Между ними, на дальней стене, белело большое полотнище. Посреди комнаты на столе горела в подсвечнике тонкая свеча. За столом, наклонясь, сидел человек в темной одежде. Он не писал, не читал, но явно был занят каким-то делом. Ему не следовало мешать.
Человек поднял голову, и Анаэль узнал его. Этот человек иногда бывал на заутрене в церкви, стоя в самом первом ряду рыцарей. Ему лет шестьдесят.
— Как тебя зовут? — спросил он.
Голос его был хриплым и неприятным. Да и вопрос не понравился Анаэлю. Он назвал себя — «Анаэль».
— Это не христианское имя.
— Я не знаю, кто мне его дал.
— Как звали твоего отца?
— Я не знаю ни своего отца, ни своей матери.
— Подойди ближе…
— Что с твоим лицом?
— Был пожар, покрывало, в которое я был закутан… — Анаэль не закончил фразу.
— Ты так уродлив, что я не могу определить, к какому племени могли принадлежать твои родители.
