Волкус зашла Вупи за спину, и у Вупи сразу появилось неприятное, но самое что ни на есть четкое ощущение, что рыпаться поздно. В следующую секунду теплые — даже сквозь ткань блузки чувствуется — лапы плотно охватили талию, а на шее чужое дыхание сменилось влажным прикосновением языка. В то же время Пушной взял лицо Вупи в сухие ладони и плотно вмазал в губы поцелуй. От неожиданности и ярости перехватило дыхание, Вупи резко дернулась вбок, от чего волкус за спиной, кажется, даже пошатнулась, а Пушной застыл с несколько недоуменным выражением лица и нелепо приподнятыми руками. Однако объятие на талии не разомкнулось, и Вупи, чувствуя, как в ушах нарастает звон от страха и злости, попыталась каблуком туфли лягнуть назад, садануть волкуса по ноге, но не достала, — и тут Пушной, как ей показалось, пожал плечами, и лицо его пластилиново переменилось, в глазах зажглась не то чтобы злость, но довольный и отвратительный охотничий азарт, и в следующую секунду Вупи взвизгнула под звон тяжеленной оплеухи — и продолжала визжать, падая на пол от ловкой подсечки сзади под коленки.
Она ударилась левой коленкой и дернулась вперед, но в этот момент волкус уже держала ее закинутые за голову руки железной хваткой, в мягкую кожу запястий впивались когти, Вупи рвалась и извивалась, едва не калеча себе позвоночник, но разведенные бедра были крепко придавлены мохнатыми коленями, Пушной медленно расстегивал ширинку. Вупи заорала еще громче во внезапно проснувшейся детской надежде, что кто-нибудь услышит и спасет; глаза застилали слезы, от отвращения и бессилия она задыхалась, в горле колотилось разрывающееся сердце. Она ухитрилась укусить в губы склонившееся перевернутое лицо сидящей на ее руках волкуса — жуткое, инопланетное, со ртом во лбу и дико поднимающимися и опускающимися нижними веками, — но за укусом последовала увесистая волчья пощечина, и Вупи захлебнулась плачем, обмякла; захлестнула волна звериного запаха, острые, хоть и маленькие волчьи клыки мстительно впились ей в рот, и тут низ тела дернуло и разорвало тяжелой болью: Пушной пытался засунуть в нее высвободившийся из мехового кармана член.
Успела подумать: какой ужас, по сухому — но вошел неожиданно глубоко и мягко, и на секунду Були даже показалось, что тело предательски отзывается на проникновение, что влагалище сжалось податливо и бедра поползли навстречу насилующему, — но ненависть немедленно разбила подозрения в куски, и Вупи взвыла и зарычала, как зверь среди зверей, и попыталась вцепиться ногтями в запястья сучки, уже мявшей ее груди под задранной к подбородку блузкой, — но волкус сидела как раз на локтевых сгибах, и Вупи оставалось только колотить костяшками сжатых кулаков по полу и плакать, плакать, теряя волю, все сильнее проникаясь мыслью, что все уже произошло и страшную реальность не изменить.
После короткой судороги Пушной обмяк на несколько секунд; потом Вупи почувствовала, как освобождают ее спекшие руки, и попыталась подтянуться и сесть, но ее рванули за бедра, нажатием заставили перевернуться на живот, и на попытку едва ли не уползти ответили грубым пинком под ребра и захватом сначала одного запястья, потом другого; до боли резко дернули заломленные руки вверх и так поставили на колени. У нее не хватало сил раскрыть глаза, но терпкий и солоноватый запах узнавался безошибочно — через секунду обвисший член ткнулся ей в губы, она попробовала отдернуть лицо и на мгновение даже ощутила прежнюю ярость — но уже ожидаемая оплеуха немедленно вернула ее в прежнее апатичное состояние, и она покорно раскрыла рот, приняла в него мокрый вялый отросток, начавший медленно двигаться, невыносимо щекоча ей ноздри шерстью кармана. Она почувствовала себя странно равнодушной к происходящему, время провисало между движениями тех, кто распоряжался ее телом, она только раскрыла шире рот, когда член Пушного начал набухать, и напрягла ноющую шею, чтобы головка, проникая глубоко, не вызывала слишком сильных рвотных спазмов. Сквозь боль в нестерпимо ноющих руках Вупи ощущала, что волкус что-то проделывает с ее влагалищем — не то гладит, не то лижет, потом погружает в него пальцы или какой-то другой предмет, — и понимала, что уже довольно долго водит языком по головке члена и осторожно, ритмично движет бедрами, стараясь облегчить проникновение чего бы там ни было сначала внутрь своей вагины, потом — внутрь заднего прохода; ее держали уже совсем не так крепко, как раньше, но сопротивляться не было сил, пропала ярость, и ненависть перестала застить глаза, и стало даже все равно, скоро ли закончится весь этот ад, — и в целом вообще все стало все равно.
Клацнула, приоткрываясь, дверь; в проеме девочка-белочка, вздрагивают рыжие кисточки:
— Ой, простите, мне сказали — в три… Я подожду, простите! (Юрк — назад.)
И дверь закрылась.
Глава 10
Морф Кшисе сделали полтора года назад, через полгода буквально после ее прихода в отдел по борьбе с педофилией и детской порнографией. При природном росте метр сорок два она была идеальным кандидатом на должность агента в таком отделе — и с наслаждением прошла морф, едва окончился испытательный срок. Никогда Кшися не нравилась себе в качестве взрослой женщины, никогда; в двенадцать тело было так прекрасно, нежно, чисто и, главное, так изумительно отзывчиво, так страстно в моменты прикосновений, поглаживаний, разглядываний себя в зеркале: слабый пух под мышками, одна грудка уже выступает вперед, а вторая еще совсем детская, трогательные ключицы и ножки мальчика-бегуна… А потом Кшися стремительно перестала нравиться себе; при таком росте постоянно кажется, что ты какая-то грудастая пародия на настоящих женщин, а в двадцать пять, с первыми морщинками у глаз, начинаешь вообще чувствовать себя старой карлицей; невыносимо.
Поэтому еще на втором курсе академии Кшися поставила себе цель: агент отдела по борьбе с порнографией и педофилией, единственный способ сочетать вымечтанный еще в восемнадцать запредельно дорогой «детский» морф с достойной и желанной работой по защите отечества. И шла к цели оставшиеся три с лишним года учебы, как сеймер; собирала все газетные вырезки по теме, не пропустила ни одного подходящего семинара, ни одной лекции заезжего зубра — ненавистника растлителей; диплом писала по сложной, тонко нюансированной теме «Юридические аспекты следствия при подозрении на совращение подростков, приближающихся к возрасту согласия». И уже в первые полгода испытательного срока стала незаменима для любимого отдела — еще в мерзкой «старой», как Кшися называет ее теперь, «шкуре», — потому что оказалась ходячей энциклопедией по случаям совращения малолетних и даже сумела своими советами начальство однажды навести на постоянного клиента, связав жалобы школьницы с очень похожей по деталям историей четырехлетней давности — а в промежутке, оказалось, этот гад имел дело с еще тремя девочками в возрасте от девяти до одиннадцати лет, переезжая из штата в штат.
Честно, трудом и знаниями, заслужила Кшися дорогостоящий морф — хотя начальство буквально умоляло не губить талант, продолжать заниматься следствием вместо того, чтобы в качестве секретного агента подставлять свою крошечную морфированную пизденку всяким негодяям. Умоляли, да зря, — не знали, что Кшисе поначалу даже не особо много было дела до бедных маленьких страдалиц, но цель была — вернуться в тот единственный облик, который она всегда считала своим. Это уже потом, когда ты начинаешь лично иметь дело с грязными подонками вроде того, о котором вчера шла речь, ты учишься их ненавидеть. Вчера, собственно, когда давала показания в суде, в какой-то момент слезы полились из глаз — от ненависти к этому скрючившемуся под взглядами присяжных говну, от жалости к выступавшей до тебя — и тоже рыдавшей — настоящей маленькой девочке, от боли за ее бледного, как стенка, отца, так обнявшего свое дитя на выходе из зала, как если бы выжать хотел из хрупкого тельца все страшные воспоминания. Когда в деталях описывала процесс изнасилования, невольно вспомнила огромную мохнатую родинку у педа на ключице, передернулась — и аж спиной почувствовала, как передернулись вместе с ней присяжные. Ох.
И тем приятнее Кшисе после такой ужасной, такой трудной работы был разговор с начальством на следующее утро; вызвали не просто так, но прямо в кабинет Самого, перед которым непосредственный Кшисин начальник, не по-полицейски хлыщеватый Дада, стоял по струночке, как пятилетний мальчик перед военным оркестром. Вызвали и доверили такое задание, что у маленькой Кшиси поджилки затряслись от страха — но и гордость в душе взыграла в то же время пьянящей пенистой волной. Осталось лишь дожить до пятницы — а дальше останется лишь выжить — после того как Кшисю подставной введет за ручку в подпольную студию, где снимают педофилическое чилли; можно бы прихлопнуть гадов уже давно по статье «пропаганда педофилии», посадить кого положено на три-четыре года, — но есть данные, что они не только морфов используют для создания богопротивных сетов про изнасилование маленьких мальчиков и девочек, но также для отдельных, особо богатых клиентов периодически делают съемки с настоящими детьми, — причем не просто съемки… а это уже, знаете, совсем другая статья. Представить только — заманивают, завлекают, угрожают, а потом… ну ничего себе… кровь стынет в жилах, и вера в человечество могла бы пошатнуться навсегда, когда бы не стояли в тот момент перед тобою в кабинете лучшие люди твоей родной полиции — Дада, и Мерд, и Анна-Аделина, и, безусловно, Сам Великий Скиннер, легенда, вдохновитель всего отдела, только что доверивший тебе, быть может, самое серьезное задание всей твоей жизни, Кшися Лунь.
