Написав на клинексе «Мы ушли. Ц», передав его официанту, они уходят. Убегают из ресторана. Мы идем по Уругваю!
Ночь — хоть выколи глаза,
Слышны крики попугая,
Раздаются голоса! Переделанная в полублатную, песня о любви к Парижу в любое время года разливалась у кустов акаций. Выбежав из ресторана, они сразу свернули в темную улицу. Черная гавайская ночь чуть помахивает макушками пальм, ноздри щекочет запах гнильцы с океана. Орхидеи не пахнут. Они, как вырвавшиеся из клетки звереныши, — танцуют, взявшись под руки, задирают ноги и хохочут. Диме 57 лет, и он ни к чему в жизни не стремится. Но он рад ей, жизни. Он не нудит, не делает «плачущее лицо».
— Ax, Верочка, все это пустое, пустое — все эти декорации, которыми они себя обставляют. Они не умеют себя веселить сами…
— Димка, мы потратили уже столько денег… Зачем? Весело не было. На эти деньги можно было поехать на дикий остров и жить среди аборигенов, ловить бы там рыбу, костры жечь… Но они бы там сдохли. Поэтому они и меня ни на шаг от себя не отпускают, «куда ты? куда ты?» орут. Я их веселю. Даже если и злю все равно что-то происходит. Я им нужна, как какое-то происшествие в их скуке.
Они выходят под руку на одну из центральных улиц. Это могла бы быть улица Санта-Моники в принципе. Правда, здесь, помимо настоящих пальм, стоят почему-то и искусственные, с блестящими, переливающимися лохмотьями вместо листвы. Да, и здесь ходят. Идут люди, кучки, группы. И еще, людей везут рикши. В колясках, прицепленных к велосипедам.
— Димочка, давай прокатимся! Это, наверное, здорово!
— Ой, я боюсь. А вдруг он пьяный? Хлебнул уже небось райского напитка. Ёбнемся, костей не соберем…
— Сумасшедший!.. Вон, идем к черному, смотри, какой здоровый. — Верка тянет его к коляске, украшенной гирляндами цветов.
На шее черного парня-рикши тоже гирлянда. Парень, стоящий со своим «авто» перед черным, протестует, но настаивающая Верка, объясняет:
— Мы доверяем ему больше наши драгоценные тела. Потому что мы артисты московского цирка. Этот мистер — главный исполнитель цыганских танцев.
Димка хохочет от презентации и исполняет какие-то па фламенко. Они уже взбираются в кабриолет. Черный перекидывает ногу через велосипедную раму и, обернувшись, спрашивает:
— Если вы из московского цирка, то где же ваши телохранители, КГБ?
— Мы убежали. Мы хотим остаться в вашей прекрасной, райской стране. Они нас уже, наверное, ищут. Везите нас скорее к отелю «Мариот»!
Широкая улица будто в преддверии Нового года. Сияют натянутые гирлянды электрических ламп. Витрины освещены, и около них мотающимися группами толпятся люди. Черный рикша оглядывается на своих пассажиров: хохочущих, визжащих или вдруг запевающих. Платье Верки развевается сине-розовыми волнами.
— Верка, держи платье, прикрывай ляжки. Этот черный юноша сейчас ёбнется. Ты его возбуждаешь. А может, я? «Любил я очи голубые, теперь люблю я черные! Те были милые такие, а эти непокорные! Та-ра-рара!» — Припев они поют вместе.
— Вы сказали, что он танцор, а он поет.
Они останавливаются на перекрестке. И Димка кричит:
— А мы такие! Мы все умеем!
— Советские артисты разносторонне талантливые, — переводит Верка.
Они опять трогаются, и виден приподнятый над «седлом», обтянутый шортами таз черного. Каждый нажим на педаль сопровождается обрушиванием на нее всего его веса. Икра и бедро наливаются мышцами. Спина, как у спортсмена на беговой дорожке, вот-вот перед стартом, выгнутая дугой вверх, и головы будто нет. Ее не видно.
Они немного не доезжают до отеля. Катание обходится в пятнадцать долларов. Верка протягивает тяжело дышащему, небезголовому уже рикше — струйки пота бегут у него по середине груди, между надутыми мышцами, по бокам из подмышек двадцать без сдачи. Он вешает ей на шею свою гирлянду цветов. Она пахнет потом. Его. Черным.
Дима отправляет Веру в отель «успокоить Санечку», а сам идет в бар — «У меня тут есть мое местечко!» Ей немного жаль его. В Париже у него тоже есть «своя» банька, в Москве, в пригороде, «свой» лесок… Ее отношение к его гомосексуализму так нейтрально только потому, что он не вызывает в ней никаких чувственных эмоций. Потому что ему 57 лет и он называет себя «бабушка Дима». В ней он любит ее красоту, но не потому, что хочет ее себе, для себя, а потому, что — эстет и любит все красивое. Но если бы он был другим, молодым и накачанным, как этот вот черный рикша, — ей бы было обидно за такое просто человеческое отношение! Ее бы зло брало. «А как же я?! — думала бы она. Молодой, красивый и не хочет меня. Такие молодые и красивые и не хотят… не хотят моей письки, которая хлюпает иногда от желания…» Именно такие чувства вызывали красивые «геи» с Венис-бич… Вот она подходит к отелю со стороны пляжа, оказавшись у широкой лестницы, ведущей к танцплощадке, почему-то закрытой этим летом. Внизу, под лестницей, около разноцветных днем витрин бюро путешествий, в темноте, стоят двое и курят. По запаху сразу ясно — марихуана.
— Молодые люди! Употребляете наркотики?! — Стоя прямо перед ними, она помахивает сумочкой на шнуре.
Они испуганно предлагают:
— Хотите покурить?
И, затянувшись пару раз, Верка просит, нет ли у них еще. Продать. Один достает из кармашка гавайской рубахи скрученный уже джоинт и протягивает ей.
— Нет-нет. Не надо денег. Это подарок. Гавайский, — торопливо говорит он.
Пожелав им спокойной ночи, она идет в холл. Оглянувшись, видит, как они убегают из-под лестницы, испуганно пригибаясь у кустов с акацией. Она стоит и хохочет.
В баре холла, в низких креслах, сидят Дусик и Виктор. Саша у стойки, положа руку на чуть прикрытый зад гавайской официантки. Усаживаясь рядом с Виктором, Верка пробует его коктейль. Это «Май-Тай». Сладкий.
— Витька, когда мы вернемся в Лос-Анджелес, ты сможешь одолжить мне денег?
— Если миллион, то не смогу, а если меньше… так зачем тебе меньше, Верок?
— Затем, чтобы снять квартиру и отвязаться от вас всех!
Оказалось это не так-то легко. Виктор одолжил ей денег. Но и звонить не перестал. Когда в очередной раз он зовет Верку на ленч, она кричит ему, что это все мерзко и гадко. И он «успокаивает» ее: «Что ты так терзаешься? Сашулька сам ебет Барбару еженедельно». Она бросает трубку. Не из-за обиды, что саша с кем-то спит, а из-за мерзкого чувства, что они оба, саша и она, дошли до полной деградации. И им не хочется изменять ничего. Им удобно.
Ненавистную ей зависимость от удовольствия, получаемого с Виктором, она сводит на нет. Удовольствие сводит на нет. Отучая себя получать это удовольствие с ним. Тем более это не так сложно, сам он ничего не делает для этого удовольствия. Он лежит, держа ее за круп, опускающийся и поднимающийся на нем, и следит за ее удовольствием. И Верка перестает, перестает получать его.
Это та жизнь тянулась годами, этими тридцатью с чем-то страницами. А разрыв, он несется и укладывается в какие-то несколько страничек скомканности. Самый большой страх Верки — это перестать разрушать. Потому что, если просто остановиться, не разрушая, все опять потянется на месяцы и годы.
Они будут так же лениво ссориться и мириться. И саша будет водить ее в Беверли-Хиллз и тратить деньги-невидимки — кредитные карты, — покупая ей подарки. Он будет дурачиться наутро: «Ой, Верочка упилась шампанским!» И открывать новую бутыль шампанского вместо пива. Или будет кричать, что ее не научили в детстве тому, что ночью все спят, заставая в комнате с тетрадками, в сигаретном дыму, кусающую ногти. Или он сам будет спать после пьянки и опаздывать на работу, а армяне будут звонить и говорить ей: «Слушай, скажи твой муж, что клиент ждет!» И саша будет долго собираться…
Наличных денег у них нет, и Верка собирает драгоценности, которые дарил ей саша. Чтобы одолжить денег у его родственников, заплатить за квартиру, в которой они еще вместе. Она собирает «побрякушки» из трехцветного золота, бриллиантов, жемчуга и думает: это чужие вещи, из чьей-то чужой жизни. И ее не заботит, вернут их или нет. Она смотрит на свои тряпочки, которыми завешан «ходячий» шкаф. Она разлюбила их. Верка вспоминает «ёбаного ангела» Лимонова, мечтающего о всех этих тряпочках, о том, как он покупает ей туфли за девяносто долларов… У Верки нет дешевле двухсот. Их покупал бесталанный саша с маленькой буквы. В Америке с большей легкостью платят за смекалку, за наличие «коммерческой жилки», чем за талант. Что это такое — талант? «Я могу писать» герой рассказа Сарояна высмеян дамой в агентстве по трудоустройству. «Что писать?» — недоумевает она…
У них крадут «мерседес», и Верка остается без машины. Все срабатывает по плану — все рушится. Уже ничего нельзя склеить. И замечательно, думает Верка, ночуя у знакомых музыкантов и проедая одолженные Виктором деньги. И Виктор, видя, что она уходит не только от саши, но и от него, от их «дружбы семьями», от этих семей… требует вернуть деньги. У саши! Вся мразь всплывает на поверхность. Как в засорившемся туалете. Она закладывает еще «побрякушки», в русском антикварном магазине. Их выкупает Виктор и возвращает… саше. «Мне не дают вылезти!» — зло плачет она, и саша дает ей денег — вернуть Виктору. Тот берет их, улыбаясь дамским ртом, думая, что через день, два, неделю она опять придет. Ошибается…
