— Ты-то чего судишь? — забурчал вдруг Дементьич. — Ишь, моду взял — старых людей судить. От горшка два вершка, а туды же.
— Что, неправда, что ли?
— Конечно, неправда.
— Он что, так и живет один? — спросил я.
— Зачем один? Какая в лесу жизнь одному? Есть рядом две живых душонки: курица Марья Голендуха да петух Питирим. Голендуха-то баба спокойная, а Питирим от лесной жизни совсем умом рехнулся: днем спит напропалую, а ночью орёт. Чтой-то сегодня не слыхать. Вон Гришка-то обратно ломится.
Правда, затрещали где-то сучья, и к костру вышел Мохов. Постоял, набычившись, сказал: «Та-ак...» — и снова нырнул в темноту. Вернулся с котелком, подвесил и, пока грелась вода, долго смешивал, присев на чурбачок, какие-то травки: иные растирал между ладонями, иные бросал в костёр целиком. Наконец вода закипела, от неё пошёл душный пар. Плясал огонь, мы сидели вокруг втроём и самозабвенно смотрели на беснующуюся в котелке воду. Я тут вспомнил одну пьесу английского драматурга Вильяма Шекспира, которую читал, когда учился в техникуме и занимался самообразованием. Там три ведьмы в кипящем котле при раскатах грома варят какое-то зелье. Они при этом шепчут заклинания и называют компоненты адского напитка. По-моему, в него там входят спина змеи, бедро лягушки, драконий гребешок, волчий зуб, нос турка, тигровая требуха — не помню точно, что ещё. А потом они все поют вместе:
Взвейся ввысь, язык огня!Закипай, варись, стряпня!
У Мохова же выходило неправдоподобно: заклинаний он не кричал, носа турка у него, безусловно, не было — как будто обыкновенный суп в котелке варился, ей-Богу. Я, конечно, не отрицаю возможности воздействия народной медицины на организм и даже знаю случай, когда моя мамаша лечила ломоту в пояснице настоем мухомора и говорила, что помогает. Но помилуйте, Олег Платонович, одно дело подвергать воздействию функцию организма, другое — функцию души, что есть любовь. И я спросил Григория:
— Пациенты на ваши изделия жалоб не проявляют?
— А я им не магазин, — заворчал Мохов, — жалобы на меня предъявлять. Только скажу, не хвастаясь: премного доволен будешь. Ещё благодарить прибежишь. Так-ту случай у меня был, — он возвёл глаза к небу, — в семьдесят первом году, в июне месяце (я свой учёт веду): прибегает ко мне Риголет. Ты его знаешь ли?
Риголета я знаю немножко. Это маленький горбатый мужичок, живет он недалеко от нас и каждое утро возле нашего дома гоняет коров.
— Дак вот: выручай, говорит, меня, Григорий. Последняя ты моя инстанция остался. — В чём дело? — спрашиваю. Плачет: выручай, дескать, от чёрной смерти и одиночества — девка у меня в Москву замуж собралась, за киноартиста. Дак что же, — отвечаю, — в добрый путь! Всё равно убивается: ох, задурила моя Анютка! Ведь у неё парень в армии, письма пишет, и специальность у него неплохая: слесарь по металлу; опять же — что с коровой делать, никак мне доить не дается, никого, кроме неё, не признает. А тут связалась она с этим артистом, довела меня до последней точки. — Да как, — спрашиваю, — у них грех-то получился? В том-то и дело, что никакого греха не было. Побежала она как-то зимой в кино; воротилась задумчивая. — Что, — спрашиваю, — доча, с тобой такое? Вздыхает: больно мне артист понравился, который в картине роль сержанта Василия играл. И всё, как не было этого разговора. А вчера подходит ко мне: в Москву, мол, папа, еду. Замуж выхожу. Тут вишь ты, какая штука-то вышла: она возьми да и пошли тому артисту письмо со своей фотокарточкой на киностудию. Через некоторое время получает ответ. В конверте его фотокарточка, да не просто так, а с надписью: «Милой Ане на добрую память». И подпись. Она как это письмо получила, так и взвилась. Да оно и верно, не шутка: «Милой», — пишет. Небось весь покой растерял, ночи не спит, коль на такие дела решился. И вот, — говорит Риголет, — я теперь к тебе побежал, а она дома чемодан собирает — завтра утренним самолетом в область, а оттуда в Москву, к жениху. Вот что хошь теперь делай, а выручай.
Приготовил это я ему узварчик, и он ушёл. Через месяц приходит, благодарит: всё, дескать, в порядке. Подействовало зелье. Спасибо, голубчик. И рассказал, что к чему получилось. Попила она, значит, чайку с моим узваром, приезжает в Москву и идёт прямо на квартиру к своему суженому. Раньше через киностудию переписка была, а теперь в горсправке адрес узнала, всё честь по чести. Открывает женщина, симпатичная такая, красивая даже, наверно, сестра или другая родственница. Вы к кому? Так, мол, и так, приехала к своему жениху, киноартисту. Тут женщина стала спрашивать подробности, и Анюта обсказала всё как есть, показала фотокарточку с надписью. Тогда женщина сказала, что самого жениха дома нет, к сожалению, он теперь на съёмках, а потом сразу поедет в театр. Пока Анюта оглядывалась да чемоданишко свой пристраивала, телефон звонит. Женщина трубку подняла, отвечает: тут, мол, к тебе невеста приехала, девушка очень решительная, так что отвертеться и не думай на этот раз. Эти слова Анютке понравились. А ещё она, родственница его, сказала, что он как хочет, но лично она уезжает сейчас же на дачу, как человек слабый и нервный. Анюта тоже хотела с ним поговорить, но женщина, когда она пошла к телефону, положила трубку и сказала, что в ближайшее время Федя дома не появится, потому что сейчас же немедленно должен вылететь на съёмки в горы Памира, а когда явится, она не знает: может, через месяц, может, через год. Сама женщина стала собираться и спросила у Анютки, что та думает делать дальше. Ну, у той ответ ясный: мол, лично она обманывать жениха не собирается, а коли надо, будет ждать его не только год, но и два. Женщина заплакала — верно, умилилась — и ушла. А Анютка осталась. Оно, вишь, зелье-то не сразу действует. Иной раз месяц, а то и больше ждать приходится. Значит, осталась наша любезная одна в квартире на десятом этаже в городе Москве. Сидела-сидела — дай, думает, в город выйду, людей посмотрю, себя покажу. Да и галстук какой-нибудь суженому неплохо бы прикупить. В двери-то сунулась, а там запоры чудные, неизвестные, открытию не поддающиеся. Все ногти себе обломала — никак выйти не может. Села и заревела. Есть захотела. Пошла на кухню, нашла там сыру, хлеба, да шанежек поела, которые из дому привезла. Ночь настала — спать легла. Да не больно-то уснёшь. То из уборной кто-то рыкнет, засвищет, то в умывальной комнате завоет — ой, страхи! На другой день она все запасы поела, на балкон вышла и давай вниз кричать: помогите, люди добрые! А кто услышит, с десятого-то этажа? Голодная спать легла, опять всю ночь глаз не сомкнула. Правда, днем кто-то звонил. Она трубку сняла, говорит: аллё. А оттуда грубый голос: кто у телефона? Она отвечает: Анна. Трубку повесили — спутались, верно. На другой день опять звонят. Она снова: аллё. Кто у телефона? Анна. Снова трубку вешают. Некое время спустя в дверь звонят. Она подошла, кричит: кто там? Из-за двери спрашивают: а вы кто? Отвечает: Анна. Откройте, Анна. Не могу открыть, дескать, замок какой-то чудной. Слышит — замок щёлкнул, заходит мужик. Борода, усы, брови густые, очки тёмные на глазах, в чёрном плаще, резиновых сапогах — чистый злодей! Анюта поначалу испугалась: откуда у вас, гражданин, ключ от чужой квартиры? — А я, — гудит он густым басом, — есть Федин самый лучший друг. Мы с ним замки вместе покупали, потому и ключи у нас одинаковые. Вот вас, барышня, не знаю. Кто такая будете? Она ему рассказала всё честь по чести. Он спрашивает: ну и долго ещё здесь жить собираетесь? Не скучно одной-то? Скучно. Но Федю своего буду ждать, хоть до скончания жизни. Вздыхает, достает карты: ну, давайте, сыграем, коли вам скучно. В трынку умеете? Ничего, я живо обучу. А деньги-то есть?
Деньги у неё, правда, были маленько. И вот сели играть. И ведь что бы вы думали? — до вечера всю обчистил, до копейки. Обчистил и смеётся: ну, что? Всё равно будете Федю ждать? Заплакала: всё равно буду. Дело ваше, говорит, — а то, если хотите, я могу на обратный билет дать. Анютка по-отказывалась, поотказывалась, потом взяла — на всякий случай. Ушёл мужик. Как дверью за собой хлопнул — она и обомлела. Опять одна осталась. Прокуковала ночь-то, голодная. Только под утро задремала, вдруг слышит — кто-то ходит по квартире. Глаза открыла — стоят двое мужчин, с виду рабочие, один с чемоданчиком, другой с хозяйственной сумкой. В комнату заглянули, где она спала, спрашивают: подсоединяться будем, хозяйка? Она с коврика поднимается: не знаю. Сердятся: как не знаете? Третьего дня ключи нам оставляли? Оставляли. А говорите — не знаете. Будем подсоединять. Пошли на кухню. Возились чего-то там, возились, потом кричат: хозяйка, поди сюда! Заходит, а у них одна бутылка уже пустая, а вторая чуть початая стоит. — Мы, — толкуют, — луковицу в холодильнике нашли, так разрешите использовать? Анюта как увидала, что у них на закуску и сало, и колбаса, и хлеба ржаного полбуханки, так глаз отвести не может. — Нездоровится, что ли, хозяйка? Может, выпьешь с нами? А что делать? На выпивку хоть и желания нет, но закусить больно хочется. Выпила, значит, поела, смотрит — пошли рабочие. Только она за ними бросилась, раз — опять двери захлопнули. И так, унеси их лешак, сильно стукнули, что звонок как окаянный зазвенел. И звенел он, братцы вы мои, два дня и две ночи, не переставая. К исходу пятых суток собрала она свой чемодан, перекинула на соседний балкон, что перегородкой от ихнего отгорожен был, перелезла туда сама, вошла через открытую балконную дверь в чужую квартиру, прошла перед хозяевами (они как раз телевизор смотрели) и исчезла. А ещё через сутки уже и дома была. Вот Риголет радовался! И, веришь, нет, неделю спустя деньги, что в карты проиграла, по почте пришли! Теперь у той Анютки уже трое ребят, а артиста и не вспоминает. Вот. А ты Говоришь — зелье не помогает! Разве ж такая настырная девка убежала бы от жениха, хоть тут десять звонков звони?! Нет, братец ты мой, тут узварчик, что ни говори, первую роль сыграл.
