Сразу после развода Чуйкова отправилась поправить пошатнувшееся здоровье на юг. А сын с горя увлекся конструированием моделей самолетов, всю квартиру завалил фотографиями самолетов и пластиковыми детальками дверей, латунными и жестяными крыльями. Познакомилась на юге с семейной парой астрологов. Проверила гороскоп сына, сказали, что сын имеет скрытые психические дефекты. Весь отдых пошел насмарку.
Со временем ее способность к магии стала уходить. Как будто магнит разрежался. Были дни просветления, но в целом она перестала чувствовать болевые точки на теле и линии прострела позвонков энергетическими вампирами. Клиентура утекала, эффективность лечения становилась все ниже. Она знала, что мастерство уходит от депрессии, от неспособности сконцентрироваться.
Теперь Чуйкова каждое лето ездит в Индию к одному гуру. К нему съезжаются люди со всего мира, отдать записки с желаниями. Чуйкова уверяет, что все желания, добравшиеся в записках до гуру, обязательно исполняются.
Не очень-то верю в этого гуру, но почему-то иду на кухню и, молча, протягиваю Чуйковой свою записку.
* * *
Однажды я оказалась в Эфесе, где проводила свои последние годы Дева Мария. Я стояла возле квадратной ямы, здесь когда-то был дом, в котором она умерла и вознеслась на небо. Самая одинокая из всех когда-либо существующих женщин. Одинокая без вины. К тоже ней съезжается множество туристов из разных стран – посмотреть на квадратную яму, помолиться в маленькой церквушке, поставить свечу, другую зажечь, дать чуть-чуть погореть, затушить, увезти с собой.
Здесь есть стена желаний. К ней ленточками и обрывками целлофана привязано множество записок. Целая стена, сплошь состоящая из записок, написанных на обрывках бумаги, магазинных чеках, буклетами из церквушки, которые цитируют Библию, о судьбе, что ее определяет Бог. Но люди все равно судорожно пишут на листочках желания, пытаясь украдкой выскользнуть из своих ловушек. А, вдруг, получится.
* * *
Недавно нечаянно встретила на улице Чуйкову. Гуру вернул ей былые силы, снова появились несколько пациентов. Чуйкова рассказала, что на одном фото, где ее сын с недавно появившейся подружкой, в окне за их спинами маячит тревожащий черный шар. Недавно у Чуйковой была бессонница, она проснулась в пять часов, подошла к окну и замерла: над их стареньким «Универсамом» висела летающая тарелка – серебристо-белесый сгусток света на утреннем небе. Она позвала сына. Он проснулся, ворча, подошел к окну. «Мам, а она действительно там висит». В то утро Чуйкова долго не могла заснуть, раздумывая, явь ли это, или сын унаследовал психический неполадок, сходный с ее собственным.
Она говорила, что в молодости все было проще. И нетрадиционная медицина давалась, и чудо незримо присутствовало в жизни. Мужчина во всем виноват, он вживляет в женскую душу проводки, потихоньку пьет чудо, и вот женщина больше не весталка, чудо улетело. Бог отдаляется, женщина перестает быть слитой с природой и постепенно остается совсем одна. У нее больше нет ее мира. Мечты становятся бессмысленными и безвкусными. Так мужчина утверждается в окружающем мире.
«Поэтому остерегайся плохих мужчин и вампиров», – сказала на прощанье Чуйкова и подарила книжку о магии, которую недавно написала и издала.
Глава 10
Фея
Безумное небо уходящего бабьего лета – белые, голубые, сизые, синие, серые клочья. На окне откуда-то появилось множество божьих коровок, они, наверное, прячутся от холода. Одни бежевые с черными пятнышками, другие черные с красными пятнышками. Невозмутимо и медленно ползают по оконному стеклу. Одна, как малюсенькая машинка «Пежо», разгуливает по моему письменному столу. Другая ползает по окну, наверное, траекторией своего движения пишет какие-то буквы, послания, которые я не прочитала, потому, что не хотелось.
Когда-то давно я была застенчивой девочкой и смотрела в пол, не поднимая глаз на собеседника. Родители привели меня в театральную студию, «может быть, станешь уверенней». Через полгода раздавали роли. Для Золушки я была слишком нежна и бела. Золушкой сделали живую черноглазую девчонку с густыми цыганскими волосами. А меня сделали феей. Я появлялась на сцене призрачно и волшебно, в серебряном платье, перешитом из маминого свадебного. Мы отыграли спектакль перед детсадовскими детьми, какой-то малыш подошел ко мне в конце и смущенно подарил букет астр. Золушка сделала резкое движение в его сторону, она ожидала, что цветы предназначены для нее.
* * *
Как страшно, когда фея становится злой. На ночном столике книга Чуйковой, там утверждается, что вернуть любимого очень просто: завязываешь узлом две шерстяные нитки, кладешь в угол, на следующий день кончики следует опалить, так повторять три дня, после чего нитки следует зарыть под березой. Можно сделать куклу из глины, вложить внутрь фотографию разлучницы, обжечь ее в печи и на перекрестке двух дорог со всей силы разбить об асфальт. Еще предлагается штопальной иглой перечеркнуть фотографию, где подруга сидит на лестнице в оранжевой полосатой кофточке, обхватив колени руками, ее цыганские волосы развеваются на ветру и губы едва заметно улыбаются. Кстати, на этой фотографии она очень похожа на Золушку.
* * *
Фея, рассматривая фотографию Золушки:
«Какая же ты жестокая и злая, Золушка».
«А ты блеклая и жалкая, Фея».
«Ни черта у тебя не выйдет, Золушка».
«Да ты и сама беспомощная, только и можешь, что метаться в западне и злиться».
«Себе-то я как-нибудь помогу выбраться, а вот ты останешься ни с чем, Золушка».
«Это вопрос твоей совести и доброты, Фея».
* * *
Расхаживая рассеяно по лабиринтам улиц, плутая и теряясь, я тоже, как и это Автаев, думала, может быть, еще не поздно все исправить. Я проигрывала в фантазии множество ситуаций: вдруг, он вернется или я сама позвоню ему, нечаянно встречу в городе. Хотелось пролистнуть несколько страниц назад, а все эти – вырвать и сжечь. Но рукописи…
Смутное ожидание неожиданного поворота, как в новелле: вдруг, окажется, что я ошиблась, он позвонит, расскажет, что ездил в командировку, или проснусь, мы будем пить вермут, расскажу ему свои сны, и мы вместе посмеемся. Очень трудно настроиться на безразличие. Просто каждый живет своей жизнью, добивается своих целей и никто никому не нужен.
Я всегда считала, что женщина должна быть личностью. А вот подруга считала, что женщина должна быть душечкой. Мне казалось, что главное – чувство собственного достоинства, доброта, стиль. Ей же казалось, что главное – покорить мужчину.
«Тебе еще не поздно измениться, Золушка».
«Я сама знаю, какой мне быть, Фея».
«Ничего не получится, будешь вечно опаздывать и терять туфли».
«Предпочитаю жить так, как считаю нужным. А ты, Фея, оставайся ни с чем, перебирай прогорклую чечевицу за меня».
* * *
Из театральной студии меня выгнали. А вместе со мной и мальчика, который играл Короля. Он провожал меня до дома и пытался убедить, что виноват во всем только он. Стулья стояли полукругом, мы готовились к актерским упражнениям на развитие голоса. Король сел рядом со мной, тихо пересказывал какой-то фильм. Рядом с ним с другой стороны хотела сесть девочка, игравшая пажа, но он тихонько выдвинул из-под нее стул, как в комедиях Чаплина. Она отвесила Королю оплеуху, посмеялась, уселась и стала слушать, как он пересказывает фильм. Золушка собралась сесть на единственный свободный стул, рядом со мной. Я, как несколько минут назад Король, выдвигаю из-под нее стул. Она падает, ударяется затылком о деревянное сидение. Хватается за голову. Рыдает. Ее тошнит. Все в тумане. Вскоре приезжает «скорая». Золушку увозят в больницу. Девочка, игравшая принца, ее подружка, едет в больницу с ней. А Фею и Короля выгоняют из театральной студии с позором. Мы грустно плетемся по дороге к моему дому, он берет меня за руку, говорит, что я давно ему нравлюсь. Конечно, Золушкам – принцы, Феям – короли.
Эта была моя единственная, доведенная до совершенства роль. Золушка скоро поправилась. Теперь придется как-то помочь самой себе.
* * *
Можно было написать ему письмо. Такое, чтобы даже мертвеца пробрало. Он бы, сломя голову, прилетел ко мне на своем синем форде, мы бы опять неслись по Каширскому шоссе и целовались на каждом светофоре так, что водители соседних машин стыдливо отводили глаза в стороны.
Но я не написала ему письмо, зачем мне мужчина подруги.
Вот уже два дня сижу дома, на паласе, пью кофе с молоком, или кофе с молочным ликером, или кофе с лимоном, и раскладываю пасьянсы. Не представляю, что теперь может случиться в моей жизни, смогу ли когда-нибудь полюбить другого и быть с ним, смогу ли жить дальше со всем этим. Поэтом тасую карты, раскладывая их снова и снова, задавая один и тот же вопрос: «Вернется ли он?». Иногда карты халтурят, пасьянс сходится, в руке остаются четыре туза, значит, он вернется, но я уже не могу в это верить, не могу этого ждать и даже не могу представить, как это будет. Если пасьянс не сходится, мне становится тоскливо и больно, значит, все действительно потеряно, как же тяжело с этим смириться.
