Женщины как никто могут вывести человека из себя.
Я отнес покупки на кухню и занялся разбором сумок. Алкоголь – в холодильник, китайщину – в кастрюлю. Поставил воду для риса: я понятия не имел, сколько придет народу, но если мясо смешать с рисом – то хватит на всех, сколько бы их ни пришло, на десять, на двадцать человек… Открыл орешки – вполне можно оставить их в пачке, зачем пачкать посуду.
Я был готов к празднику.
Градусы в морозилке набирали нужную силу, я включил музыку, и только когда улегся на диване – мое любимое кресло Марта выбросила, а я согласился на это во имя компромисса, – только тогда я почувствовал, как жутко устал.
Отношения надо запретить совсем
Прочь компромиссы и прочь отношения.
Отношения вообще надо запретить. Совсем. Каждое четвертое супружество заканчивается расставанием, а все продолжают твердить, что семья – это самое главное.
Супружество надо запретить под угрозой административного штрафа.
Какое счастье, что я не женился, хотя такие глупые мысли, конечно, приходили и мне в голову. Женщина способна превратить твой мозг в кашу, и не успеешь оглянуться, как даже забудешь, что у тебя когда-то был мозг. Но все это в прошлом – безвозвратно. Я уже никогда не дам себя поймать в эту ловушку.
Жизнь одинокого мужчины может быть просто прекрасной.
* * *
Я взглянул на будильник – он тикал очень громко, и у него между звонками все еще торчала тряпка. Я вынул тряпку – и он начал снова трезвонить, но на этот раз я обнаружил с правой стороны кнопочку. Утром ее не было – я был абсолютно уверен. Я нажал ее – и звон прекратился, нажал еще раз – и он начал стрекотать, нажал третий раз – замолк.
Есть!
Браво!
Швабра внизу уже ожила!
Будильник работал и там.
Я побрел в ванную, чтобы принять душ, – после этого трудного дня, который для меня начался ночью, я был совершенно без сил.
Вода текла и текла, я стоял под душем и мечтал, чтобы этот день наконец-то закончился. А когда я вылез из душа – оказалось, что в ванной нет ни одного полотенца, и в шкафу тоже не было ни одного полотенца, и мне пришлось голышом разгребать белье, которое собрал в стирку, чтобы найти хоть какое-нибудь.
Я пошел на кухню и поставил вариться килограмм рису.
Когда зазвонил телефон, я прибавил громкости музыке. Карлос Сантана давал жару в самбе, старой, но горячей, пускай все, кто обо мне в этот день наконец вспомнили, знают, что я не сижу тут один как перст, тоскуя и оплакивая свою никчемную жизнь.
Это была моя матушка.
– Иеремушка? – услышал я вслед за своим «алло!».
Она до сих пор не узнает меня или что?
– Привет, мам.
– Милый, что это там у тебя так шумно? Сделай потише, я ничего не слышу!
А я ничего не говорил – что она должна была услышать?
Но я послушно убавил звук.
– Это не Samba pa ti? Если она – сделай погромче, это же моя молодость! – обрадовалась матушка.
Ну вот, даже мою любимую музыку матушка испоганила…
И снизу уже стучали.
Матери моей самба нравится, значит, и Кошмарина тоже должна ее любить!
– Милый, всего тебе наи, наи, наи! Чтобы у тебя с Мартой все хорошо сладилось, хотя не знаю, возможно ли это, чтобы ты всегда делал то, что хочешь, что доставляет тебе удовольствие, но только не мимолетное удовольствие, которое потешит твое эго, а пусть это будет что-то значительное, что-то настоящее, чтобы ты был счастливый, а не вечно кислый, чтобы понимал, что в жизни важно…
Я слышал, что она говорит, но старался не слушать. Не перебивал ее, все-таки это же был мой день рождения и это она меня родила, а значит – она имела право сегодня ездить мне по ушам.
Матушка говорила и говорила, а я разглядывал книжки на полке.
Марта расставила их по цветам, от белых обложек до черных, сейчас они, конечно, уже немножко перемешались, все-таки шесть недель свободы говорят сами за себя. Я не понимаю, как женщине вообще могла прийти в голову такая глупая идея. Книжки надо расставлять тематически: альбомы к альбомам, словари со словарями, а у меня тут на полках, мать ее, радуга-дуга.
Белые – это «Путеводитель по Чикаго», а рядом – «ГУЛАГ» Энн Эпплбаум (интересно, что Америка впервые оказалась так близко к ГУЛАГу) плюс Словарь польского языка, который мне когда-то вручила мать, как какую-то великую ценность, и поэтому я не могу его выкинуть, хотя все уже давно можно найти в интернете, потом идут поэт Бачиньский и «Радость секса» и сразу вслед за ними – «Цифровая крепость» Дэна Брауна.
Голубые: де Мелло «Молитва лягушки» и «Три повести» Анджеевского, «Словарь мифов и традиций» Копалиньского и дурацкие «Пятеро детей и чудище» Несбит («ведь ты так ее любил, когда был маленький!»), потом пособие «Учимся ходить под парусом», которое досталось мне от Джери, – я и по сей день не понимаю, как можно научиться ходить под парусом по книге?
С этой книжкой, кстати, у Марты были проблемы, я помню, потому что желтые буковки на корешке нарушали весь ее порядок.
– Или ее нужно в желтые, как ты думаешь?
Я никак не считал.
Просто тихо офигевал.
Я считал, что этот ее так называемый порядок – полный идиотизм и что теперь никто никогда не сориентируется, где какая книга. Кроме нее, конечно, но женщины – это особая статья. Тут и говорить не о чем.
В оранжевых стояли Орфографический словарь и один том Кофты, потому что второй том торчал в зеленых, – у него были зеленые буковки на корешке. Смотри, человек, и ориентируйся.
А книга «Основания этики» Иоанна Павла II стояла рядом с «Воспоминаниями о монастыре» Жозе Сарамаго – потому что черные обе. Интересно, это соседство радовало авторов?
– …Как думаешь?
А никак.
– Прости, мам, я задумался и не слышал твою последнюю фразу, – соврал я гладко – точнее, сказал часть правды, это отличный способ общения с женщинами.
– Я спрашивала, ты действительно не хочешь, чтобы я пришла?
Если она придет – я убегу из дома.
– Нет, мам, понимаешь, это такая мужская вечеринка, будут только ребята…
– А Марта? – подозрительно спросила матушка.
– Марта… она уехала… – устало ответил я.
– В твой день рождения?!! – в голосе матери послышалось такое безграничное возмущение, смешанное с презрением и отвращением к женщине, которая посмела оставить ее сына в столь знаменательный день, что мне даже сделалось приятно.
Я не сказал матушке о Марте до сих пор, как-то случая не было, а потом – не мог же я рассказать ей, почему выгнал Марту из своего дома.
Так что для матери версия, что Марта меня бросила, будет в самый раз. И было бы правильно немедленно ей об этом рассказать – хватит с меня уже вопросов о Марте и глупого вранья, но я пытался избегать этих разговоров, как мог, – потому что все равно в результате абсолютно любого разговора и попыток объяснить матери что-нибудь все заканчивалось тем, что я оказывался виноватым. А в этом случае все было совершенно, целиком и полностью наоборот.
– Она вынуждена была. По работе.
– И ты не перенесешь празднование на другой день?
– Мама, это никакое не празднование, просто придет пара моих друзей – и все.
– Не хочу тебе мешать, милый, – ответствовала моя матушка.
– Мама, ты никогда мне не мешаешь, – снова гладко соврал я, – но сегодня действительно будут только Джери и Толстый, в твоем присутствии они чувствовали бы себя скованно, понимаешь?
– Наверно. Тогда я в воскресенье приготовлю какой-нибудь праздничный обедик, ты тогда завтра не приходи, милый, а приходи в воскресенье.
Перспектива стирки отдалилась, а ведь мне уже реально нечего было надеть. Не буду же я вручную стирать полотенца, постель и свитера с рубашками – а они уже настоятельно требуют стирки, а в стирке моя мать не знает себе равных. Да и к тому же она наверняка не станет стирать в воскресенье – она же традиционалистка.
Хотя так ей и правда удастся сделать приятно.
И так удобнее.
В том числе – и мне.
– Хорошо, увидимся, – сказал я. – До встречи.
– Целую тебя, милый, и Геракл тебя тоже целует, – сообщила матушка и повесила трубку.
Геракл.
Геракл меня целует в мой день рождения.
На каком свете я живу?
Я посмотрел на телефон. Ничего удивительного, что никто мне не звонил, – мобильник был разряжен. Мертвее мертвого, как мой аккумулятор в декабре, как политик после неудачных выборов. Я поставил его заряжаться и прилег на диван.
* * *
Четыре года назад мать была на моем дне рождения. Вместе с дядюшкой, своим братом, мои крестным отцом. И со своим любимым сыночком Гераклом.
Мамуся и собачка Гераклик.
Гераклику тогда, как сейчас помню, было три месяца от роду, он умещался на ладони и был вредный, как будто ему было по меньшей мере пятьдесят лет. Песик любимый, мамочкина прелесть, – он сидел в сумке, которую моя экономная мать приобрела специально для него, розовой, с блестками и окошком! Я неудачник. Люди в жизни такого не видели. С окошечком, чтобы собачка могла смотреть на мир.