Объявление. Найден в Булонском лесу утром… числа,… месяца (утро убийства), очень рано, огромный красный орангутанг из породы острова Борнео. Хозяин его (который, по догадкам, должен быть моряк с какого-нибудь мальтийского корабля), может получить обратно эту обезьяну, если представит верное описание ее примет и уплатит сделанные издержки тому, кто поймал и оставил у себя животное. Узнать в Сен-Жерменском предместье, в улице…, дом под №…, в третьем этаже.
– Как же вы могли узнать, – спросил я Дюпена, – что этот человек моряк, да еще с мальтийского корабля?
– Не знаю, так ли, – сказал он, – я не уверен в этом. Но вот ленточка; по ее форме и засаленности, я заключаю, что она служила для завязывания одной из тех кос, которыми так щеголяют матросы. Кроме этого, такой узел редко кто сумеет сделать кроме моряка, и именно мальтийца. Я поднял эту ленточку около цепи громового отвода. Невозможно, чтобы она принадлежала одной из двух жертв. Наконец, если я ошибся в предположении, если ленточка не принадлежит Французу – моряку с мальтийского корабля, то я никому не сделаю вреда этим объявлением. Если я ошибся, то хозяин орангутанга просто подумает, что какие-нибудь обстоятельства заставили меня предполагать это, и даже не потрудится о них подумать. Если же я угадал верно, то дело значительно подвинется вперед. Француз знает об убийстве, и хотя сам в нем невинен, однако не сейчас решится отвечать на объявление, и требовать своего орангутанга. Он будет рассуждать так:
«Я невинен; я беден; орангутанг дорого стоит; – для меня он – целое состояние; зачем же, по каким-нибудь пустым ожиданиям опасности, я потеряю его? Вот он, он у меня под рукой. Его нашли в Булонском лесу, – на большом расстоянии от места преступления. Может ли кто-нибудь подозревать, что дикое животное было убийцей? Полиция совершенно сбилась, – она не могла отыскать никаких следов. Даже если бы нашли животное, то невозможно было бы доказать, что я знал об убийстве, или обвинить меня за это знание. Наконец, и прежде всего, меня уже знают. В объявлении говорится, что я хозяин зверя. Но я не знаю, до какой степени в этом уверены. Если я не потребую собственности, которая так дорого стоит, и которую считают моею, то могу навлечь на животное опасное подозрение. А это была бы очень дурная политика с моей стороны – привлекать внимание на себя или на животное. Лучше всего, отзовусь на журнальное объявление, возьму обратно своего орангутанга, и запру его покрепче, покуда не забудут об этом деле».
В эту минуту послышались шаги на лестнице.
– Приготовьтесь, – сказал Дюпен, – возьмите пистолеты, но не употребляйте их в дело, не показывайте их без моего сигнала.
Ворота были отворены, посетитель вошел во двор и уже прошел несколько ступеней лестницы. Но он как будто колебался. Дюпен живо бросился к двери, но в эту минуту мы опять услышали, что шаги подымаются вверх. На этот раз, посетитель смело шел вперед и постучался у нашей двери.
– Войдите, – сказал Дюпен веселым и ласковым голосом.
Вошел мужчина, очевидно моряк, – высокий, сильный, широкоплечий; в нем видна была смелость поразительная, но, вместе с тем, нисколько не неприятная. Лицо у него было очень загорелое и наполовину закрытое бакенбардами и усами. При нем была толстая дубовая палка, но другого оружия, казалось, не было. Он нам неловко поклонился, и пожелал доброго вечера на французском языке, который, хотя и был испорчен иностранным акцентом, но все еще довольно выказывал парижское происхождение.
– Садитесь, любезный друг, – сказал Дюпен, – верно, вы пришли за своим орангутангом. Честное слово, я завидую вам – он замечательно красив и, верно, страшно дорог. Который ему год?
Матрос свободно вздохнул, как будто освобожденный от большой тяжести, и отвечал самоуверенным голосом:
– Право, не могу сказать наверное; должно быть, не более четырех или пяти лет. Он у вас здесь?
– Нет, у нас не было здесь удобного места, где бы запереть его. Он недалеко отсюда, в конюшне, в улице Дюбур. Вы можете принять его завтра утром. Вы имеете возможность доказать, что это ваша собственность?"
– Да, милостивый государь, конечно.
– Право, мне жаль будет с ним расстаться, – сказал Дюпен.
– Я понимаю, – сказал посетитель, – что ваши труды должны быть вознаграждены; я рассчитывал на это, и охотно дам награжденье тому, кто нашел животное, – разумеется, награжденье умеренное.
– Хорошо, – отвечал мой друг, – это все, действительно, очень справедливо. Ну, что же вы дали бы? Да вот что, я сам вам скажу, какую мне нужно награду: вы мне расскажете все, что знаете об убийствах в улице Морг.
Дюпен произнес последние слова очень тихо и спокойно; с тем же спокойствием подошел к двери, запер ее и положил ключ в карман. Потом он вынул из бокового кармана пистолет, и хладнокровно положил его на стол.
Моряк покраснел так, что можно было ожидать апоплексического удара. Он встал, выпрямился и схватился за палку; но через минуту опять опустился на стул, дрожа всем телом и бледный как смерть. Он не мог выговорить ни слова. Я от всего сердца жалел о нем.
– Друг мой, – сказал Дюпен голосом, полным доброты, – вы напрасно пугаетесь, – уверяю вас. Мы не хотим сделать вам зла. Клянусь вам честью порядочного человека и француза, у нас нет против вас злого умысла. Я уверен, что вы невинны в этих ужасах. Это, однако, не значит еще, что вы к ним совсем неприкосновенны. Мои слова ясно показывают вам, что я имею об этом деле такие верные сведения, каких вы не предполагали. Теперь все объяснилось. Вы ничего не сделали такого, что было бы в вашей власти отвратить, – ничего, конечно, в чем вы были бы виновным. Вы могли безнаказанно украсть, но вы и в этом не захотели быть преступным. У вас нет причин скрывать, что бы то ни было. С другой стороны, вас заставляют правила чести объявить все, что вы знаете. В это время невинный сидит в тюрьме за то самое преступление, которое вы можете разъяснить.
Пока Дюпен говорил это, матрос почти совсем пришел в себя; но его прежняя смелость совершенно исчезла.
– Помоги мне Боже! – сказал он, – после небольшого молчания, – я расскажу вам все, что знаю об этом деле; но боюсь, вы не поверите и половине, – я был бы глупец, если бы ожидал доверия. Все-таки я невинен, и выскажу все, что у меня на сердце, хотя бы это мне стоило жизни!
Вот что он нам рассказал. Он недавно плавал в Индейском архипелаге. Несколько матросов, в том числе и он, сошли на берег в Борнео, и проникли во внутренность страны, погулять и посмотреть на тамошние диковинки. Он и его товарищ поймали орангутанга. Товарищ этот умер, и животное сделалось исключительною собственностью нашего моряка. Много было хлопот с непокорным и свирепым пленником во время путешествия; наконец матросу удалось водворить его безопасно в своей квартире, в Париже. Чтобы не привлекать на животное несносного любопытство соседей, он бережно запер его, до излечения ушиба на ноге, которому оно подверглось еще на корабле. Его намерение было, в последствии, продать этого орангутанга.
Раз ночью, или лучше сказать утром, – в утро убийства, – моряк возвратился с небольшой матросской пирушки, и нашел животное у себя в спальной: оно вырвалось из соседней комнаты, в которой хозяин считал его крепко запертым. Обезьяна сидела перед зеркалом с бритвой в руке, с намыленным лицом, и пробовала бриться; верно, она видела через щелку двери, как делал это ее хозяин. Он пришел в ужас, увидев такое опасное орудие в руках свирепого зверя, который мог наделать с ним столько вреда, и не знал, на что ему решиться. Обыкновенно он плетью заставлял животное покоряться, даже в самых бешеных его порывах; он и на этот раз хотел прибегнуть к тому же средству. Но при виде плети орангутанг бросился в дверь, быстро спустился с лестницы и, воспользовавшись открытым на беду окном, бросился на улицу.
Матрос, в отчаянии, бросился преследовать обезьяну; она, все с бритвой в руке, изредка останавливалась, обертывалась и делала гримасы хозяину, который бежал за ней. Она стояла на месте только до тех пор, пока считала расстояние между собою и хозяином еще не столько близким, чтобы он мог ее поймать; потом она опять пускалась бежать. Эта погоня продолжалась довольно долго. На улицах все было тихо, могло быть часа три утра. В переулке, позади улицы Морг, внимание беглеца было привлечено светом из открытого окна госпожи Леспане, в четвертом этаже ее дома. Он бросился к стене, заметил цепь громового отвода, вскарабкался по ней с изумительной быстротой, схватился за ставень, который был открыт и прислонен к стене, – и, упираясь в него, прямо прыгнул на изголовье кровати.
Вся эта гимнастика не продолжалась и минуты. Ставень опять отскочил к стене, получив толчок от прыжка орангутанга в комнату.
Однако матрос чувствовал и радость и беспокойство. Он имел твердую надежду поймать животное, потому что ему трудно было убежать оттуда, куда оно теперь попалось. Но нельзя было не беспокоиться о том, что оно будет делать в доме. Эта мысль заставила моряка броситься по следам беглого. Моряку не трудно было взобраться по цепи громового отвода; но когда он взлез на одну высоту с окном, имея его по левую сторону, то нашелся в большом затруднении; он мог только выпрямиться и стать так, чтобы взглянуть внутрь комнаты. Но картина, которая ему представилась, так его ужаснула, что он чуть не упал. Тогда-то поднялись те ужасные крики посреди ночной тишины, которые разбудили жителей улицы Морг.
