Вадик, Вадик… Таня вдруг поняла, как мало места занимает ее собственная жизнь. Если собрать все его вещи и то, что они покупали вместе, то комната вообще опустеет. Все совместные приобретения делались потому, что Вадик хотел, а она могла бы обойтись самым необходимым и без изысков. Стало вдруг так стыдно, что уютом здесь и не пахнет. Конура бродяжьей собачки.
Почему-то показалось, что придать минимальный уют ее квартире перед приездом отца очень важно, несмотря на то что тот всегда был равнодушен к чужим интерьерам и создавал себе какой-то особый холостяцкий уют с необходимыми только ему атрибутами: видом на закат, правильными полками для книг, удобным, обязательно из настоящего дерева столом и хорошим чаем, который он всегда заваривал самолично. Может, ему будет и все равно, но она и сама больше не хотела жить в подобии дворняжьей конуры, так обнажающей ее натуру.
Она взялась за работу. Музыка позабористей, страстная гитара вполне подойдет. Сначала надо убрать вещи Вадима. Пустота, так пусть будет честная пустота. Со временем она найдет, чем ее заполнить.
Ее порадовала вместительность синих сумок из IKEA, прекрасное изобретение! В них она сложила его летние рубашки и шорты. Ох, эту майку он носил в Крыму, а эти шорты они купили вроде бы на Кипре…
Так, поревела – и хватит. Продолжим. Ветровки, кроссовки, сандалии, толстовки. Сколько же вещей у него! Барахольщик. Вот зачем мужику три ветровки? Так и сумок может не хватить. Опа, не взял ни один из сувениров, которые они привозили из поездок. Ну так вот тебе. В толстовки – тарелку из Ялты, в сандалии – шишки с Алтая. Ты меня еще вспомнишь, не дам тебе так просто забыть эти шесть с половиной лет!
На фото в рамке лиц почти не видно: сзади их освещает солнце, но по тому, как он крепко ее обнимает, легко угадать, что она тонет в его нежности. Над этой фотографией она тоже поревела, а потом долго думала, оставить себе или положить в его вещи. И то и другое казалось заманчивым. В какой-то момент она страшно разозлилась, ей захотелось швырнуть фотку в стену, чтобы услышать, как треснет стекло, чтобы увидеть, как глиняная рамка разлетается на сотни маленьких частей, чтобы в стене осталась маленькая вмятина от удара. Таня так живо представила это, что ее дрожь пробрала, но она сдержалась, снова расплакалась, завернула фотографию в футболку Вадика и положила в сумку, немного злорадствуя, немного сожалея.
Икеевские сумки – под стол, на стол – длинную скатерть, чтобы прикрыть их выпирающую, кричащую синеву. Мусор – в пакеты, свои вещи – на вешалку, постель убрать, постер с чужой мечтой долой.
Все стало таким голым, гулким. Но… ничего, зато теперь это все ее. Только ее.
Пылесос, тряпка, так, теперь кухня. Вот это дурацкую геометрическую скатерть со стола долой. Стол и так прекрасен своей деревянной простотой. Любимую кружку Вадика из «Старбакса» – в мусорку, она ей никогда не нравилась.
Что еще? Его полотенца и мужской гель для душа – в ведро, какое-то средство для волос и крем для бритья – туда же. Непонятные бутылочки и кремы? Вас ждет та же участь! Боже, даже косметических средств у него больше, чем у нее. Спрашивается, кто же из них двоих слабый пол? Зато теперь значительно больше пространства. Ее пространства.
Тапки его еще не забыть. В сумку засунуть или выбросить? Выбросить, старые. По Юлькиной квартире в таких затрапезных тапках наверняка не ходят. На помойку их.
Всё. Кра-со-та! Осталось только вынести мусор. Таня решительно нажала на кнопку лифта и с воодушевлением затащила в кабину мешки. Она почему-то ощущала себя очень взрослой, впервые за долгое время, а может, и вообще в первый раз. Чувствуя себя почти триумфатором, она подошла к зеленым мусорным бакам и выбросила мешки – нет, не мешки, часть своей прошлой жизни, дорогую для нее часть. «В прошлом дорогую, – мысленно поправила она себя. – Спасибо, что ты был со мной, спасибо за то, что случилось, но теперь я пойду дальше, и уже без тебя».
Воздав эту короткую благодарственную молитву, она бодро прошагала к подъезду, но в лифте снова разревелась: «Дальше уже без тебя – это, собственно, как? И куда дальше?»
Квартира встретила ее какой-то новой пустотой. Пожалуй, эта пустота ей понравилась. Вот так бы и было, живи она одна. Разве что немного безлико. Без характера. Но это поправимо, будет характер. Теперь это уже ухоженная конура, конура дворняжки… без особых примет.
Запел телефон (надо поменять мелодию, эту Вадик когда-то ей поставил). Папа. Приехал в Москву, будет минут через двадцать. Хорошо, значит, она успеет быстро в душ – и к метро.
– У тебя хорошая квартира, дочь. Минималистично. Удобно. Только книжные полки где? – первое, что сказал отец.
– Папа, мы уже давно читаем электронные книги. Все они вот здесь, в моей электронной читалке.
– Да понимаю я, понимаю, но книжных полок все равно не хватает. С ними уютнее, правда? Ну что, давай показывай, какой у тебя здесь чай. Что, вы тут только из пакетиков чай пьете? Дочка, ты прости, конечно, но это не чай. А это что за коробочка?.. Хм, отличный зеленый, прямо из Китая, судя по всему. Заварим?
– Да, конечно, это Вадику подарили. Давно еще, забыли про него. Давай заваривай, сейчас заварочный чайник откопаю.
– О времена, о нравы! Чай из пакетиков, электронные книги, что еще изменилось за то время, пока я оплакивал свою любовь? Помнишь, у Бродского: «Увы, тому, кто не способен заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи». И где сейчас «щербатые диски»? Разве можно написать оду этим штукам с тачскрином? Такое вот слово я узнал от парня, что недавно продал мне новый телефон. Прогресс все больше отменяет романтику бытия. Уже никто не признается в любви в письме, пахнущем лавандой и робкими надеждами.
– Зато, нимало не смущаясь, можно объявить о разрыве эсэмэской.
– Это правда? Твой мужчина расстался с тобой по телефону?
– Ну, в общем, да. Правда, я настаивала на том, чтобы встретиться и поговорить. Хотя сейчас жалею об этом.
– Почему, милая?
– Это очень унизительно, пап, спрашивать: «Почему ты от меня уходишь?» Унизительно преданно смотреть в глаза, до последнего надеясь, что все не так. Как будто пытаешься вдохнуть в него любовь, как цыганка втюхивает кому-то просроченный товар.
– Во-первых, цыганки ничего не втюхивают, наоборот, они берут то, что плохо лежит. И что хорошо – тоже. Их бог, хотя они вроде православные, разрешает им воровать. Ты же не воруешь, дочка. И любовь твоя не просрочена. Она свежа и прекрасна, просто почему-то стала именно им не востребована. Он не захотел ее, так бывает. В какой-то момент кому-то не подходит то, что у тебя есть, что ты предлагаешь. Но от этого оно ни на каплю не становится испорченным. Твоя любовь, ведь мы о ней говорим, по-прежнему щедра. Ведь любить – это так естественно. Любовь всегда прекрасна, запомни, даже если она убийственно прекрасна, как у того рабочего – помнишь? – что придушил свою жену.
– Он не рабочий, пап, он был директором завода. Это Ларкин отец. Ларка ведь теперь в Москве, мы с ней как сестры.
– Ну да, ну да… – закивал отец. – Любовь твоей матери тоже была убийственно прекрасной.
– Кстати, который час? – спохватилась Таня. – Извини, пап, я должна срочно позвонить ей, забыла совсем. Я ей обычно в четыре звоню. Что, уже четыре сорок? Боже… Алё, мам? Почему не звоню? Вот же я, звоню. Ну да, папа у меня. А ты откуда знаешь? А, понятно, кассирша на станции. Да ничего, мам, мы просто разговариваем, чай пьем. Ну почему я не могу с тобой так разговаривать? Я же звоню тебе. Я не запрещаю тебе приезжать, мама, просто папа у меня еще ни разу не был, вот и выбрался наконец. Я не забыла о тебе, сейчас всего четыре сорок, хорошо сорок пять. Ну да, я отвлеклась, но не буду же я сидеть и смотреть на часы. Мам, чего ты волновалась? Ты бы и сама могла набрать меня, когда освободилась. Ты же не любишь, когда тебя отвлекают от работы. Мам, ну не начинай, прошу тебя. Мама, алё?.. Бросила трубку. Папа, вот скажи, как жить? Я не могу больше, что бы я ни сказала, что бы ни сделала, она обижается. Вот что мне делать?
– Ничего, дочка, это ее способ любить.
– Ну что это за любовь такая, пап? Как можно так любить? Она же убивает меня!
– Вот видишь, это то, о чем я говорил: «Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя». Тебе, дочка, не взять ее любовь, потому что ее любовь не та, что тебе сейчас нужна. И на самом деле она злится из-за меня.
– Из-за тебя? Почему? Что ты сделал такого? Ну… кроме того, что ты сделал раньше?
– Почему, ты думаешь, она отпустила тебя в Москву? Я же виделся с ней после той нашей встречи.
– Ты приходил к нам домой?
– Нет, домой нет. Я встретил ее у школы. Проводил. Сказал, что видел тебя и что теперь твердо намерен с тобой общаться. Запретить это она уже не может, потому что ты взрослая. А я уже слишком стар и слишком много пережил, чтобы бояться. Тогда она сказала, что если не в ее силах выпроводить меня из города, то она сделает все, чтобы ты уехала в Москву и никогда меня больше не видела. Не обошлось, конечно, без угроз, проклятий и обвинений. Но в какой-то момент она поняла, что меня ей не пронять. Мне просто нечего терять, и я от нее никак не завишу. Вот так ты заполучила свою свободу.
