После песни был танец. Сзади напирали: всем хотелось увидеть. Проходившие мимо части задерживались, с дальней стоянки тоже прибежали солдаты. Потом вышел Тхай Ван и начал читать свои стихи. Все затолкались: каждому хотелось посмотреть на знаменитого поэта. Когда он кончил читать и, протирая очки носовым платком, отступил назад, чей-то звонкий голос выкрикнул:
– А где же наш поэт?
Сразу раздались крики: «Вот он, вот он!» Несколько десятков рук вытолкнули в круг Киня.
Кинь, не торопясь, с достоинством вышел на середину и, вскинув на плечо свой посох, как часовой винтовку, молча огляделся. Его лицо светилось спокойным мужеством, и стихи, которые он стал читать, прозвучали как призыв:
Солдат за солдатом шагает вперед,
Чыонгшон им победную песню поет.
Громко цикады трещат, провожая солдат,
Наши полки на марше - джунгли кричат…
В ответ громом обрушились аплодисменты 1-го батальона. Их подхватили все, кто густо заполнил лес. Кинь, зажав посох под мышкой, вернулся на место.
– Как стихи, слушать можно? - спросил он своих солдат.
– Очень хорошие, и читаете вы хорошо!
– Только больно старомодные! - прокомментировал чей-то голос из-за спин.
– Кто сказал «старомодные»? - с грозным видом обернулся Кинь и вдруг увидел такую знакомую длинную, худющую фигуру, стоявшую рядом с собакой в стороне от всех. Долговязый боец с угольно-черными глазами шагнул навстречу Киню и срывающимся голосом крикнул:
– Отец!
– Лы, сынок! Ты здесь?
Лицо замполита на мгновение застыло, будто пораженное ударом электрического тока. Кинь из последних сил старался сдержать охватившее его волнение, чувствуя устремленные на него со всех сторон взоры. Сын оказался здесь, с ним, на берегу реки Сепон! Кинь придирчиво оглядел долговязую фигуру в военной форме. Для него это так много значило.
– Твой артполк тоже идет этой дорогой? - спросил Кинь.
– Я выполнял задание - получал рацию, а сейчас догоняю своих.
Кинь, крепко взяв сына за руку чуть повыше локтя, подвел его к Тхай Вану. Лы как-то сразу утратил свой самоуверенный вид, мучительно покраснел и смешался: его самолюбие было задето тем, что отец повел его за руку, как школьника. Тхай Ван внимательно наблюдал сцену встречи отца и сына и невольно вспомнил многие произведения искусства, посвященные этой теме.
Кинь, показывая на сына, проговорил:
– Знакомьтесь, мой второй сын. Вот где встретились, на подступах к фронту! Тхай, дорогой, а ведь придется и вам стихи об этом сочинить! - Кинь повернулся к сыну и тихо сказал: - Расскажешь мне все, что делал в армии с самого первого дня. Какое личное обязательство принял? Характер не переменился? Все такой же упрямый?
* * *
Полк был на подступах к фронту, и Кинь закружился в суматохе дел и совещаний, к тому же руководство только что присоединившейся специальной группы обеспечения то и дело обращалось к замполиту. Времени для разговора с сыном совсем не было. В конце концов Киню удалось все же выкроить пару минут и расспросить обо всем Лы, а затем он познакомил его со своим ординарцем. Лы и Кхюэ обменялись рукопожатием, хотя это и считалось совершенно излишним: солдаты друг другу рук не пожимали, а при встрече здоровались кивком или уж крепко обнимали друг друга.
Лы искренне обрадовался знакомству. Он привык судить о людях по первому впечатлению, а Кхюэ сразу же вызвал у него симпатию. Лы интуитивно угадал в нем чуткого и умного товарища, с которым - независимо от того, схожи ли у них характеры, - всегда будет интересно. К тому же Кхюэ спасал его от щекотливого положения, в котором Лы оказался: отец все время брал его за рукав и при встречах с людьми гордо пояснял: «Мой сын». Лы очень обрадовался неожиданной встрече с отцом, но считал, что солдату не пристало, как какому-нибудь недорослю, на виду у всех бойцов находиться под крылышком у отца.
Не теряя времени, Лы и Кхюэ отправились на берег Сепона. Цепкая память бывалого солдата подсказала Кхюэ укромное местечко на берегу, на которое он как-то раз наткнулся и где можно было вдали от посторонних глаз развести костер и заняться подготовкой пиршества в честь знаменательного события. Кхюэ привел туда Лы кратчайшим путем - через джунгли. Военная обстановка обостряла все чувства. Они только обменялись рукопожатием, но уже одно это многое сказало Кхюэ. В этом парне, его ровеснике, по-видимому, даже чем-то на него похожем, в то же время было нечто такое, что заинтриговало его. Лы же в свою очередь смущался от взгляда узких, как щелочки, глаз Кхюэ. «И где только его отец откопал? - думал Лы. - Смотрит, будто наизнанку тебя вывернуть хочет».
– Ну и глаза у тебя! Вроде и не смотрят ни на что, а такие… - в конце концов не выдержал Лы и не то с удивлением, не то с осуждением покачал головой, поднося зажженную спичку к груде сухих сучьев.
– А у самого-то какие? - ответил Кхюэ. - Я их еще с того самого перевала запомнил.
– Интересно! Ну и что скажешь? Похожи они на глаза труса?
– Нет.
– Значит, быть мне героем, не так ли?
– Я тебя в герои пока не производил, хотя ты, конечно, и не трус.
– Ну так какой же я все-таки, по-твоему?
– Не знаю! Считается, что из всех черноглазых красоток опасна лишь та, у которой глаза, как угольки. Вот и у тебя такие же. А какой ты на самом деле, это уж тебе самому лучше знать.
Огонь охватил сухие сучья и листья, поднимаясь все выше над торчавшими вокруг камнями. В отблесках пламени лицо Лы казалось удивительно красивым. Кхюэ заметил узкую незагоревшую полоску у самых корней черных, блестящих, будто напомаженных, волос, разделенных ровной белой ниткой пробора. У Лы было подвижное лицо, большие, широко расставленные глаза, высокий лоб, который он часто хмурил. Его угольно-черные глаза то и дело меняли оттенок и, казалось, неотступно преследовали какую-то мысль. Блеклая пелена дыма, поднимавшаяся от костра, обволакивала раскрасневшееся от жара лицо Лы, который сидел, повернувшись к ветру, и весь дым шел прямо на него.
– Вот недогадливый! - заметил Кхюэ. - Пересаживайся сюда, здесь дыма нет.
– Ты не любишь дым? - Лы широко улыбнулся и, раздув ноздри, с наслаждением втянул в себя дым. - А я очень люблю, прямо обожаю этот запах! Сколько раз, бывало, в детстве мне за это попадало от мамы, а меня за уши нельзя было оттащить, когда жгли листья или выкуривали хомяков. Кто бы что ни сжигал, я обязательно был тут как тут. Для меня не было большего удовольствия, чем вдыхать этот горьковатый острый запах. Глаза щиплет, обревусь весь, а не ухожу…
– Ты что, ненормальный? Что в нем может нравиться?
– А ты никогда не задумывался над тем, что дым - это одно из важнейших явлений? И миру, и войне - каждому из этих состояний жизни человеческого общества присущ особый дым. А сколько описаний отведено ему в художественной литературе! Вспомни, как в школе учили: «Всю землю застилает дым, и молодым мечи вручают, и день похода назначают…»{9} Упоминание о дыме можно найти в самых прекрасных стихах. А киношники даже должность специальную учредили для того, кто следит за дымом, - пиротехник!
– Ну и закрутил! Все это интересно, однако я лично ни под каким видом не люблю ни дым, ни чад. Бывало, дома я исходил от злости, когда видел сажу на лампе или плите. Помню, мы убежали с уроков, чтобы свести счеты с мальчишками из соседней деревни, но те нас выследили и устроили засаду. Правда, шишек они себе набили будь здоров, пока меня ловили. Потом все же схватили и с воплями «Поймали верховного главнокомандующего!» связали и заперли на кухне. Я там все утро просидел. На кого я был похож, когда оттуда выбрался! Весь в саже, в копоти… С тех пор у меня к дыму отношение самое отрицательное.
– Надеюсь, это не относится к дыму наших походных костров и походных кухонь, разбросанных вдоль нашего пути? - рассмеялся Лы. - Эти печурки в джунглях нельзя забыть. Ведь их дым - это дым переместившихся сюда десятков тысяч очагов… Конечно, найдется кто-то - может, даже не один - из всех полков и дивизий, прошедших здесь, кто станет писателем, поэтом и историком и опишет эту народную войну. Разве сможет он умолчать об этих печурках, об этом дыме костров, зажженных сегодня в джунглях вдоль всего Чыонгшона?!
– Ух ты! - воскликнул Кхюэ. - Вот ты и напишешь обо всем этом! Кому же еще, как не тебе, это сделать? Вот почему у тебя глаза такие, а я-то все думал…
– Погоди, погоди! Мы - прежде всего солдаты, и наше дело - бить врага. Закончится эта операция, за ней будут другие, пока не очистим нашу землю от американцев. Никто из нас не знает наверняка, останется ли он в живых, но уже сейчас нужно отдавать себе полный отчет в том, как необходимо записать, зафиксировать все, что происходит сегодня на этом вот клочке земли, на котором мы с тобою сейчас стоим. Мы сами должны это сделать. Наше поколение только вступало в жизнь, а американцы уже подстерегали нас прямо у школьных ворот. Мы не успели еще проститься с привычными стенами классов, а враг уже бомбил школы, деревни, недавно построенные заводы. Как-нибудь я расскажу тебе, как впервые увидел облако от взрыва американской бомбы. Мы должны описать и эти клубы дыма, и это дьявольское пламя…
