— Смерд! — вскричал он вдруг так резко, что даже в окрестных горах отдался этот страшный окрик. — С какими словами смеешь ты обращаться ко мне? Повтори еще раз, ибо не может быть, чтобы я и впрямь слышал то, что мне почудилось.
Грозный окрик боярина пробудил в Максиме его обычную смелость и решительность. Он выпрямился перед боярином, как молодой горделивый дубок, и сказал ласковым, но твердым тоном:
— Ничего худого я не сказал тебе, боярин, ничего такого, что приносило бы бесчестие тебе или твоей дочери. Я просил у тебя руки твоей дочери, которую я люблю так, как ее никто на свете любить не будет. Неужто же между твоим боярским и моим мужицким родом так велика пропасть, что ее и любовь не могла бы заполнить? Да и чем же ты настолько выше меня?
— Молчи, смерд! — прервал его яростным криком Тугар Волк. — Рука моя уже готова стиснуть рукоять меча, чтобы заткнуть им твою глупую глотку! Одно только спасает тебя от моей мести — то, что ты нынче выручил мою дочь из беды! Иначе лег бы ты в ту же минуту мертвым за такие слова! И ты, безумный, мог помыслить об этом, посмел поднять глаза свои на нее, на мою дочь? Это потому, что я и она разговариваем с тобой по-человечески, а не пинаем тебя, как собаку? И ты думал, что, спасая ее от когтей медведя, ты добыл ее для себя, точно пленницу?
— О нет! Если так было бы суждено, пусть бы она лучше погибла в кровавых объятиях дикого зверя, чем досталась тебе!
— Нет, боярин, иначе скажи! Лучше бы я погиб в лапах медведя, чем хотя бы один волосок упал с ее головы.
Мирослава отвернулась при этих словах, чтобы скрыть от отца и Максима долго сдерживаемые слезы, которые теперь брызнули из ее глаз. Но Тугар Волк не обращал внимания на это и продолжал:
— И ты, подлое хамское отродье, смеешь равнять себя со мною! Со мною, который весь век провел среди князей, удостоился княжеской похвалы и награды за рыцарские подвиги! Моя дочь Может выбирать себе жениха среди самых первых, самых прославленных рыцарей в стране, а я вместо этого взял бы да отдал ее тебе, смерду, в твое тухольское гнездо, где бы она увяла, иссохла и погибла в нужде? Нет, нет, ступай прочь, бедный парень, ты не в полном рассудке, ты произнес свои слова в припадке безумия!
Максим видел теперь, что его надежды разбиты, что боярин слишком высоко заносится, слишком презрительно смотрит на него. Как ни тяжело было, но делать было нечего.
— Боярин, боярин, — сказал он печально и мягко. — Слишком высоко поднялся ты на крыльях гордости, но берегись! Судьба обычно наиболее высоко возносит тех, кого собирается ниже всех столкнуть. Не гнушайся бедными, не гнушайся низкими, не гнушайся тружениками, боярин, ибо кто знает, кому из какой криницы придется воду пить?
— Ты еще смеешь поучать меня, гадина! — вскричал разъяренный Тугар Волк, и глаза его засверкали безумным гневом. — Прочь с глаз моих, а не то, богом клянусь, не погляжу ни на что и проткну тебя этим клинком, как проткнул нынче утром медведя!
Не гневайся, боярин, за слово глупого парня, — ответил попрежнему спокойно Максим. — Прощай! Прощай и ты, моя звездочка, блиставшая мне так чудесно один день. Навеки ты для меня померкнешь. Прощай и будь счастлива!
— Нет, не стану молчать, — сказала вдруг Мирослава, оборачиваясь с решительным видом, — я не померкну для тебя, добрый молодец, я буду твоей.
Тугар Волк, остолбенев, смотрел на свою дочь и уж вовсе теперь не знал, что предпринять.
— Дочь моя, что ты говоришь? — воскликнул он.
— То, что слышишь, батюшка. Отдай меня за Максима! Я пойду за него.
— Глупая девушка, этого не может быть!
— Попробуй и увидишь, что может.
— Ты в горячке говоришь это, доченька, ты испугалась дикого зверя, ты нездорова!
— Нет, батюшка, я здорова и скажу тебе еще раз и клянусь пред этим ясным солнцем, что этот молодец должен быть моим! Солнце, будь свидетелем!
И она взяла Максима за руку и жарко прильнула устами к его устам. Тугар Волк не мог опомниться, не мог сделать ни одного движения, произнести хотя бы слово.
— А теперь, добрый молодец, иди домой и не бойся ничего. Мирослава поклялась, что будет твоею, и Мирослава сумеет сдержать свою клятву. А мы, батюшка, поспешим домой! Вон уже в долине видна наша усадьба, а вот и наши гости подходят.
И, сказав это, удивительная девушка взяла еще не опомнившегося от удивления отца за руку и стала спускаться с ним с горы. А Максим долго еще стоял на месте, очарованный, счастливый. Наконец он очнулся и, упав ниц на землю, помолился заходящему солнцу, как молились его деды и прадеды, как молился тайком и его отец. Потом поднялся и медленным шагом пошел домой.
III
За селом, у самого водопада, стояла посреди поляны громадная липа. Никто не помнил, когда она была посажена и когда она разрослась, такая большая и развесистая. Тухля была поселением не слишком древним, и деревья, росшие в тухольской долине, были куда моложе этой липы; поэтому и не удивительно, что тухольские жители считали ее древнейшей свидетельницей старины и окружали великим почетом.
Тухольцы верили, что эта липа — дар их извечного покровителя, царя великанов, который собственноручно посадил ее в тухольской долине, в честь своей победы над Мораною. Из-под корней липы бил источник прозрачной тихо журча по мелким камешкам, вливался в поток Это было место тухольских общинных сходок, сельского веча которое в старину представляло собой высшую и единственную власть в русских общинах.
Вокруг липы расстилалась широкая, ровная площадь. Рядами тянулись на ней к востоку гладкие каменные глыбы служившие сиденьями, на которые садились старейшины общины, патриархи родов. Сколько было таких патриархов — столько и каменных сидений. За ними находилось свободное пространство. Под липой, над самым источником, стоял четырехгранный камень с просверленным посредине отверстием; туда во время схода вставляли общинное знамя. А сбоку было сделано другое возвышение для беседника, то есть для того, кто высказывался по какому-нибудь делу; он покидал свое место и всходил на это возвышение, чтобы весь народ мог слышать его.
На другой день после боярской охоты тухольцы густо усеяли вечевую площадь. Шум катился по долине. Старейшины общины важно шли из села один за другим и усаживались на своих местах. Шумно собиралась молодежь и становилась за ними широким полукругом. И женщины приходили тоже, хоть и не в таком множестве: из общинного совета ни один взрослый, будь то мужчина или женщина, не был исключен. И хотя решающий голос имели только старейшины-патриархи, однако при обсуждении свободно разрешалось и молодежи и женщинам высказывать свое мнение.
Солнце поднялось уже высоко в небе, когда из села последними пришли бирючи, неся перед собой тухольское общинное знамя. Появление их вызвало всеобщий шопот, а когда они приблизились, все стихло. Бирючи, трижды поклонившись общине, стали под липой и сняли шапки. Все собрание сделало то же.
— Честная община, — произнесли бирючи, — согласны ли вы нынче совет держать?
— Да, да! — загудело собрание.
— Тогда помогай бог! — сказали бирючи и, подняв высоко общинное знамя, воткнули его древко в отверстие, просверленное в камне. Это был знак того, что собрание открыто.
Затем поднялся со своего места старейший из всех собравшихся, Захар Беркут, медленной, но твердой поступью подошел к липе и, прикоснувшись к ней рукой, приблизился к бегущему из-под ее корней роднику; опустившись на колени, он окропил себе глаза и губы. Это была обычная, древняя церемония, знаменовавшая очищение уст и прояснение взгляда, потребные для такого важного дела, как народное собрание. Потом он уселся на возвышенном месте, обратясь лицом к народу, то есть на восток.
Захар Беркут был седой, как голубь, старец, самый старший во всей тухольской общине; ему было более девяноста лет. Отец восьмерых сыновей, из которых трое уже сидели вместе с ним среди старейшин, а самый младший, Максим, выделялся среди тухольских молодцов, как крепкий дубок выделяется среди кустов явора. Высокого роста, величавый, со строгим лицом, умудренный жизненным опытом и знанием людей, Захар Беркут являл собой истинный образец тех древних патриархов, отцов и водителей целого народа, о которых говорят нам тысячелетние песни и предания. Несмотря на свою глубокую старость, Захар Беркут был еще силен и крепок. Правда, он не работал уж в поле, не гонял овец на горные пастбища и не промышлял зверя в лесных дебрях, но тем не менее он не переставал трудиться. Сад, пасека и изготовление лекарств — вот что было теперь его работой. Едва лишь весна заглянет в Тухольские горы, как Захар Беркут уже в своем саду копает, чистит, подрезывает, прививает и пересаживает. Односельчане дивились его познаниям в садоводстве и радовались тому, что он не таил своих познаний, а охотно обучал каждого, показывал и приохочивал к делу. Пасека его находилась в лесу, и каждый погожий день Захар Беркут ходил на свою пасеку, хотя путь был утомительный и довольно далекий. Но настоящим благодетелем считали тухольцы Захара Беркута за его лекарства. Как только наступит, бывало, время между троицей и праздником Купалы, Захар Беркут со своим младшим сыном Максимом уходил на несколько недель в горы за травами и зельями. Правда, чистые и простые обычаи того времени, свежий тухольский воздух, просторные и здоровые дома и непрестанный, но отнюдь не чрезмерный труд — все это, вместе взятое, оберегало людей от частых и заразных болезней. Зато чаще случались увечья и раны, которые, верно, ни один знахарь не смог бы так быстро и так хорошо залечить, как Захар Беркут.
