Рубцова. Давно это было, не помню ничего.
Таня. Даже общее собрание института, где меня исключали из комсомола, совершали гражданскую казнь, уже почти стерлось, а вот вы… Нет, вас я почему-то запомнила! Вы нашли удивительные слова… Вы сказали, что вы собачница и хорошо знаете, когда надо сучку держать на коротком поводке.
Рубцова. Таня, вы не путаете? Я собак не заводила никогда.
Молчание.
Таня. Все забываешь со временем, дай Бог, чтобы я это когда-нибудь забыла! Я вас чем-то огорчила?
Рубцова. Нет-нет, видимо, просто устала за день.
Таня. Идемте, Нина Михайловна. Слышите, как шумит Венеция? Не хочется ничего пропустить в эту ночь.
Рубцова. Сейчас… немножечко одна посижу…
Таня. Мы ждем вас. (Выходит.)
Рубцоваостается одна, но ненадолго. Входит хохочущая Клава, путается в гирляндах, пробует надеть маску.
Клава. Иди быстрее посмотри, Нина Михайловна, как итальянцы воблу обдирают. Это же просто умора! Там шахиня показывает им, как надо воблой по столу стучать, — можно умереть! Там толпа собралась — все с ума посходили от смеха. Нет, отлично получилось: столики прямо на улице, аперитив подали зеленый и красный. Отлично вообще, воблочку под аперитив, да? Чего, даром мы, что ли, окно в Европу прорубали? Пускай и они тоже воблу покушают. (Подошла к окну.) Нина Михайловна, иди посмотри, как там шахиня соскучала — ест эту таранку, а рядом хмыри стоят в полотенцах. Идем-идем, Нина Михайловна! Там все по гондолам сидят, тебя ждут.
Входит Потаповский.
Потаповский. Ну давайте же быстрее! В чем дело, Нина Михайловна?
Рубцова. Алексей Николаевич, я сыта. Посидите без меня там, если хотите. Скажите ей, что мне надо быть здесь, в Обществе. Сюда ко мне придут наши.
Клава. Да ты что, Нина Михайловна! Они спят после Мэстрэ.
Рубцова. Прошу тебя, Алексей… без меня!
Потаповский. Да какой же ужин без тебя? Ради кого она все это затевает? Уж она-то тоже сыта не меньше твоего!
Клава. Ну пошли, Нина Михайловна, ну ради меня — у меня уже разум от голода мутится.
Потаповский. Ну-ка, ты свои настроения брось! Ты на службе, это дипломатия своего рода. Терпи для державы!
Рубцова. Все ты решил за меня, Алексей Николаевич!
Молчание.
Зачем мне ехать с ней куда-то… всех бросить… Подожди! Вот ты мне скажи: почему мне в Рим звонить нельзя?
Потаповский. Кому звонить? Никого сейчас нет в посольстве.
Рубцова. А у меня есть домашний телефон советника. Дай я спрошу про нее, нужна она нам?
Потаповский. Из ее номера можешь подняться и позвонить.
Рубцова. Я найду автомат. (Резко встает, первой идет к выходу.)
Клава. Досталась вам, товарищ консул, выездная женская бригада. У нас у каждой тут свой манер каприза. Это еще слава Богу, что нашей Хлоры нет. Она бы такое из вас коромысло сделала — согнула и разогнула бы четыре раза! А свет тут тушить?
Потаповский. Туши!
Тускнеет комната Общества дружбы, но вспыхивает Венеция, дождавшаяся наконец своего карнавала.
Действие второе
Ночь в Венеции. Разгар карнавала. За раскрытым настежь окном вспыхивают огни, что-то грохочет, наступая друг на друга, бьют бубны, звучат оркестры, им вторят голоса тысячной толпы.
Входят Клава, Катя и Лена в карнавальных костюмах, продолжая громко, во все горло петь: «Выходила, песню заводила про степного сизого орла, про того, которого любила…»
Катя. Ну ты заводная, Клавка!
Клава. А чего же мы другим уступать должны? Русская песня тоже должна звучать не хуже остальных!
Катя. Правильно! Ну ты меня утешила. Сколько же песен ты знаешь?
Клава. О-о-о! Это разве песни были? Вот когда по-настоящему раздухарюсь…
Катя. Не должна была ты про Стеньку петь в ресторане!
Клава. А чего. Мне все аплодировали.
Катя. У меня Сашенька — княжна… Я теперь не могу, все время, когда плыли, я ее за бортом видела.
Клава. Про что ты?
Лена. С кем она там?
Катя. С бэбиситером, с полькой осталась. Неделю всего видела эту польку.
Лена. Песни у тебя, Клавка, — одна к одной просто! То в «набежавшую» бросают, то колют, то рвут. Про пилораму, может, споешь, как она расчленяет хорошо?
Клава. Ой, а я ведь объелась, девки! Конечно, будет что дома рассказать. Чтобы так жили люди! Поверить, конечно, будет трудно.
Катя. Сказать, сколько ее номер в «Даниэле» в сутки стоит?
Лена. А ужин такой…
Клава. Не говорите, девки, не надо. И так все время в уме пересчитывала, то на лиры, то на наши рубли. Принесли рыбу, а я вместо рыбы вижу: плейер лежит в гарнире. Так, чтобы запомнить мне: после «Данилы» куда мы попали?
Катя. После «Даниэле» побывала ты в японском ресторане, где пила горячее саке, потом ты побывала в китайском, где пила холодное пиво, а граппу, которая тебя убила, принесли прямо в гондолу. Вспомнила?
Клава. Граппа — это чача местного разлива.
Катя. Чтобы так народ гулял, а! Вот за это я могу все простить итальянцам. Вот скажи, Клава, вот день агронома, вот так вот можно отгулять? День итальянского мелиоратора? Ты видела когда-нибудь такое в Совдепии?
Клава. У нас я видела и не такое! Я видела, когда в порт приписки вошел атомоход «Ленин», — весь Мурманск стоял на пирсе. Горело столько огней на кораблях и оркестры играли… Точно по заказу на всем небе было северное сияние. Вы северного сияния не видели и видеть его здесь не можете! А я приеду, если мне надо, я северное сияние увижу через форточку. Вот так вот — открою и увижу!
Катя. И дальше что?
Клава. А тут что? Ну пошумят, поорут — утихнут. Что у них здесь, круглый год карнавал?
Катя. Клава, ты задай себе хоть раз вопрос: для чего тебя мама родила? Ты, Клава, рабочая лошадь! На тебе едут, а ты все делаешь вид, что тебе самой приятно!
Клава. Ну хорошо, пусть я лошадь, как ты говоришь, а ты тогда кто?
Катя. Я поехала в Таллинн. И меня вывез финик за семь кусков, которые мне дала мама и сказала: дочка, уезжай. Член партии, мама пошла из-за этого на крест! Она умерла счастливой. Она знала, как я здесь живу, — получала фотографии мои из Парижа… дочка на Гавайях, дочка в Токио. Я свалила, потому что у меня тонкая шея, понимаешь? Мне не очень хотелось, чтобы на мне ехали. Мы закончили пединститут с Ленкой, в Белгород поехали из Харькова. Мы специально пошли на иняз, потому что мы знали: надо канать или вешаться. Или за колготки надо было фарце прыщавой подставлять передок. Но это еще можно было перетерпеть. Но когда мне в районной больнице первый аборт делали в семнадцать годков, специально, знаешь, чтобы побольнее!
Клава. Рожать надо было.
Катя. А за что же ребеночка-то наказывать? Своего, родного — да в такую помойку! Нет, я его здесь родила.
Клава. Кого? Ну кого ж ты родила? Немца, француза?
Катя. Дурра, я русскую родила! Она княжна — моя Сашенька, княжна-а! Я потому нищая, без дома, без угла, потому что я ребенка решила от русского родить. Меня тут все презирают, мои подруги, потому что родить от эмигранта, от нашего, это здесь последний моветон. А сами, Лен, слышь, втихаря от своих бегают по евреям, по эмигрантам. Ленка, здесь все те же дела, здесь все те же дела!
Лена. А в Бейруте другие! Там не Париж, конечно, но все с мужьями развелись. Я не знаю таких, чтобы прижились — ну просто ни одной!
Катя. И я сейчас объясню, почему: нас вывезли, Лен, по дешевке! Они хитрее нас, Лен. К деньгам они нас не допускают. Знаешь, Клав, на побрякушки, на шмутки они выдают. Но в бизнес — ни ногой. И когда крисмас ихний, они, Лен, едут к отцу там ил к матери, тебя ведь они не берут. Ты идешь заливать с подругами, понимаешь? В семью тебя не пускают, ни за что и никогда!
Клава. А за что же вас пускать-то? Вас стыдятся, может быть, даже показывать.
Катя. Показывать они нас любят, Клава. Ты понимаешь Ленка, гнев народный все не остывает. Вот мы с тобой уже здесь, вдали от ихней гнилой картошки, сало нерусское едим, а они меня ненавидят. Знаешь за что? Я — свободный человек, понимаешь?
Клава. Свободные — монахи в монастырях! Вот я — свободна!
Катя. Я могу тебе повторить: есть у тебя десять кусков — езжай в Москву, становись в очередь, и тебя вывезут. Торопись — цены растут. В основном тут лучшие, умнейшие девки советские — цвет! Лен, согласись: русский корпус за границей — все-таки он чего-то стоит. Ведь не учетную же карточку хазбенту показываешь, понимаешь, а фасад. Должна тебе сказать, Клава, сейчас в Шереметьево в основном дочери рабочих и крестьян толпятся. А в наше время: филфак, два языка — как минимум.
