«Все в жизни проходит, и крутится год, и после зимы наступает весна…» — поют они.
Вернувшись в ригу, Генрих осторожно пробирается на свое место рядом с Комареком. Что это? Он наступил на чью-то ногу? Не могло здесь быть ничьей ноги! Он еще раз ощупывает это место: две совершенно нормальные здоровые ноги. Сомнений быть не может: обе ноги — «инвалида»!
Генрих упал рядом с Комареком на солому. Что же делать?!
— Дедушка Комарек! — тихо зовет он, так тихо, чтобы Рыжий не услыхал. — Дедушка Комарек, это важно, важно очень… дедушка Комарек!..
Но старик не слышит: он крепко спит.
Мальчик поднимается и снова выходит.
«У него же две ноги! Две ноги!» — думает он.
Двор большой, темный. Мальчик взбирается на дышло большой телеги. Он дрожит от возмущения: «У него же две ноги!»
Прошло немного времени. Генрих успокоился и уже подумывает, не вернуться ли ему в ригу. Он подбежит, рывком откроет огромные ворота и во весь голос крикнет: «Я нашел предателя!»
«Что же делать? Что же делать?» — думает он, чуть покачиваясь на дышле.
Наконец он решает встать и выйти на улицу. Но тут слышит: двое вошли во двор, тихо переговариваются. Вот поравнялись с ним. Да это же фрау Кирш с тем очкастым! Они медленно пересекают двор.
15
Около помпы все еще толпится народ. Кто-то играет на губной гармошке.
Мальчик сидит и думает о фрау Кирш, думает о том, что ему следует сообщить кому-то о Рыжем. Да, да, он обязан донести на него, обязан!
Он вышел со двора и вдруг увидел фрау Сагорайт с двумя солдатами. Она в чем-то горячо убеждала их. Тогда Генрих снова забежал во двор и сел на дышло.
Немного погодя мимо прошла фрау Сагорайт. Не заметив его, она осторожно прикрыла за собой ворота риги.
«А если я расскажу о Рыжем, они его расстреляют. Ну что ж, так ему и надо! Да, да, ничего другого он и не заслужил! — размышлял про себя Генрих, но тут же подумал: — Нет, пусть они его не совсем расстреляют. Он же какие хочешь песни может играть на гармошке! Нет, нет, пусть они его не до смерти расстреляют. Пусть прострелят ему одну ногу. Да, так будет справедливо. Надо мне сначала поговорить с дедушкой Комареком».
С улицы во двор зашли два солдата. Жандармы! Пересекли двор — и прямо к риге! Вспыхнул огонек карманного фонаря. Из риги доносятся возбужденные голоса. Жандармы вернулись. Идут и толкают впереди себя Рыжего.
А он — на двух ногах! Генрих соскочил на землю. Рыжий прихрамывал. На нем был только один сапог.
Когда они проходили мимо телеги, на которой сидел Генрих, Рыжий поднял голову, посмотрел на него и улыбнулся. От этой горькой улыбки мальчику стало страшно, он стал трясти головой, хотел крикнуть: «Нет, не я! Я этого не сделал!» — но так и не смог выдавить из себя ни единого слова.
— Вперед! — рявкнул жандарм и толкнул Рыжего в спину.
Правая щека жандармского фельдфебеля была обезображена шрамом, но со стороны казалось, что он смеется. Генрих хорошо разглядел — это был шрам.
Прошла еще минута, и они растаяли в темноте.
«Приснилось мне, что ли, все это?» — думал Генрих.
Комарек услышал голоса солдат, его ослепил луч карманного фонаря, а когда он пришел в себя, то увидел, как жандармы выталкивали Рыжего из риги. Он хотел крикнуть, хотел просить солдат, чтобы они пощадили Рыжего, но он знал: все напрасно!
— Где Генрих? — спросил Комарек, ощупывая место рядом с собой. — Где Генрих? — выкрикнул он и откинулся назад, глядя в темноту широко открытыми глазами.
Он чувствовал, что все, как и он, сейчас лежат на соломе и широко открытыми глазами смотрят в темноту. Никто так и не ответил ему, где мальчишка. Кто-то приоткрыл ворота. Вошел. Оказалось — фрау Кирш. Она спокойно приготовила себе ночлег, ничего не подозревая о том, что здесь произошло…
С самого начала старый Комарек не упрекал мальчика, хотя и решил почему-то, что он-то и предал Рыжего. Сейчас его мучило то, что Генриха не было рядом, но упрекать его он ни в чем не упрекал.
Около полуночи он поднялся и вышел. Генриха он нашел у выезда со двора. Согнувшись, мальчишка сидел на дышле. Было почти совсем темно. Лишь слабый свет мерцающих звезд позволял рассмотреть, что Генрих сидит на дышле, наклонившись вперед и сжав голову ладонями.
— Идем, пора! — сказал старый Комарек. — Нельзя тебе всю ночь здесь сидеть. — Никогда ему мальчик не казался таким маленьким, таким одиноким. — Спать пора, — повторил старик, испытывая какое-то неведомое чувство к мальчику. Чувство это казалось ему чуждым и непонятным, он не смог бы объяснить его, столь неожиданным и новым оно представлялось ему самому. — Идем, пора! Ты совсем продрог.
— Его расстреляют?
— Какое там! — ответил Комарек, стараясь придать голосу беззаботность. — Не расстреляют они его из-за этого.
— Дедушка Комарек, когда я шел от помпы, понимаете, когда я шел от помпы…
— Не надо, — сказал старик, — не будем больше об этом думать.
— Вы говорите, они не расстреляют его?
— Не будут они его из-за этого сразу расстреливать…
До самого утра старик не сомкнул глаз. Он думал о Рыжем, думал с сочувствием и жалостью, но больше всего он думал о мальчонке. При этом упрекал самого себя: «Только ты и знал, старый, что жил сам по себе, все эти долгие годы только и жил сам по себе! Ты же не знаешь, как говорить с мальчонкой, а ты должен говорить с ним». И еще он думал: «Бог ты мой! Как он будет жить с этим? Как ему с этим жить?!»
Они сидят и завтракают. Пьют ячменный кофе. Никто не произносит ни слова.
— Спешить нам надо, — сердится Комарек. Должно быть, хочет поскорей уйти из этой деревни.
— А мы знаем, кто это сделал, — вдруг заявляет одна из сестер-близнецов.
Сразу же все посмотрели на Генриха, но он этого не замечает. Он не сводит глаз с фрау Сагорайт, а та очень старательно увязывает свою поклажу.
Старуха с тоненькими ногами вдруг говорит:
— Чего там, крыса у нас завелась.
«О чем это она?» — подумал Генрих. Он посмотрел на нее и только теперь заметил, как ядовито сверкают ее маленькие глазки, когда она смотрит на него. «Но о ком это она?» — думал он.
Деревню они покидали по той же дороге, по которой прибыли накануне. В ту сторону, куда они шли, уже тянулась вереница людей и повозок. Когда они приблизились к мертвому тополю, впереди началось какое-то волнение. Старая женщина впереди вдруг стала быстро-быстро креститься. Все-старались обойти тополь. Тогда и Генрих посмотрел на белесые ветви. А там был Рыжий. Чуть склонив голову набок, он висел на суку и смотрел на всех, кто сейчас проходил внизу. Утренний ветерок растрепал его рыжие волосы, хлопал фалдами зеленого пальто. Рыжий медленно поворачивался. И тогда все увидели и картонку у него на груди.
— Крыса, крыса проклятая!..
— Это не я! — закричал Генрих. — Не я, не я, дедушка Комарек!
Старик обнял его:
— Знаю, знаю, что ты этого не мог сделать. — Он увлек его подальше от мертвого дерева.
Когда крыши домов уже еле виднелись вдали и их обступило огромное поле, все они вдруг ощутили тишину, царившую вокруг.
— Не мучай себя, — сказал старый Комарек. — Пришел бы час, они все равно схватили б его.
— Правда, я не делал этого!
— Знаю. Но теперь забудь, не говори об этом.
«Может быть, и хорошо, что он это отрицает, — думал старик. — Правда, может быть, это к лучшему. О чем бы сейчас поговорить с мальчиком? А ведь поговорить обязательно надо».
— Я тебя все хотел спросить: не с озера ли ты? С Гольдапзее.
Мальчик тут же подтвердил, что он как раз из тех мест.
— Я еще нынче ночью думал, думал, и вдруг мне пришло в голову, что ты тоже, должно быть, оттуда.
— Вы, значит, знаете Гольдапзее?
— И как еще знаю!
— И барона фон Ошкената знаете?
— И барона фон Ошкената.
Вдали загромыхали орудия. Сначала как бы злобно лая, но постепенно взрывы делались все чаще и чаще и скоро слились в один сплошной гул. Казалось, что это вовсе не пушки стреляют, а людской стон стоит.
ГЛАВА ПЯТАЯ
16
— А птичку-славку ты знаешь?
— Да, дедушка Комарек, хорошо знаю.
— А вот Большую выпь ты уже знать не можешь!
— Знаю, знаю, дедушка Комарек. И Большую выпь знаю.
В те дни они здорово продвинулись вперед, и Комарек считал, что они скоро выйдут к Одеру.
Генрих лежал на откосе, скрестив руки под головой и прищурив глаза: он хотел увидеть, как горит солнце! А старый Комарек, сидевший рядом, аккуратно отрезал кусочки сала. Один он наколол на нож и передал мальчику.
— Спасибо, дедушка Комарек, не надо мне. — Эти слова он говорил всякий раз, когда Комарек давал ему кусочек сала.
— Я ведь как-то был у твоего отца на кузнице. Он мне якорь ковал, — сказал Комарек, жуя сало и глядя в одну точку.
